На улицах царило радостное оживление, по-праздничному пахло блинами и горячими лепешками, эти ароматы порой перебивал солоноватый запах моря. Тимур спросил дорогу у человека, стоявшего, прислонясь к углу дома, прямо под статуей, изображавшей какого-то местного святого, и невозмутимо раскуривавшего трубку. Тот ответил с такой любезностью, так услужливо показал, куда ехать, что путешественницы даже удивились. Подобную же любезность, как выяснилось впоследствии, проявляли все, к кому они обращались.
Отель «Бурбон», построенный, видимо, еще в семнадцатом веке, занимал большую часть Мостовой площади, а площадь эта считалась главной в Морле. Гостиница представляла собой большую постройку из серого гранита. Ее строгая красота контрастировала с высокими средневековыми домиками с остроконечными крышами и чудесными резными балками. В гостинице пахло свежим воском и капустным супом, и этот запах напомнил Гортензии кухню Годивеллы.
Лжеирландку и ее мнимую компаньонку встретила маленькая кругленькая женщина в красивом черном шелковом платье и кружевном капоре. Пока они ехали, Фелисия без устали учила подругу английскому акценту, и сейчас та без труда заговорила на ломаном французском языке. Но тут же чуть было не сбилась, когда хозяйка, а ее звали госпожа Бланден, в ответ на ее вопрос о том, какой сегодня праздник, с нескрываемым удивлением поглядела на нее:
– Так ведь это летний Иванов день, сударыня… Разве в Ирландии его не празднуют?
– Конечно, конечно, просто я, должно быть, позабыла, ведь я уехала из страны еще ребенком. Иванов день! Господи, как я могла забыть!
Она вдруг так побледнела, что обеспокоенная Фелисия поспешила ей на помощь.
– Мадам очень устала с дороги, – сказала она. – Не могли бы вы показать нам наши комнаты?
– Тысяча извинений! Я задержала вас, а вы, видно, плохо себя чувствуете! Пойдемте скорее!
Минуту спустя госпожа Бланден уже вводила своих постоялиц в апартаменты, представлявшие собой две прекрасные комнаты, роскошно обставленные: кровати на высоких резных стойках и бретонская мебель, шкафы и сундуки были отделаны, как игрушки. Повсюду на стенах висели образцы знаменитых местных ковров из тисненой кожи, а на столе золотым фейерверком пылал в вазе букетик дрока. Но Гортензия ничего этого даже не заметила. Едва войдя, она села, отвернувшись к окну, чтобы скрыть подступившие слезы. Год! Уже год! И всего только год…
Захлопнув дверь за госпожой Бланден, Фелисия подбежала к подруге, опустилась перед ней на колени:
– Что с вами? Я думала, вы вот-вот упадете в обморок…
Гортензия открыла глаза, силясь улыбнуться, чтобы успокоить встревоженную подругу.
– Ничего, дорогая. Сейчас пройдет. От воспоминаний в обморок не падают. С тех пор как мы с вами пустились в путь, я потеряла счет времени. В этот день в прошлом году я вышла замуж…
Фелисия поднялась и чмокнула ее в залитую слезами щеку.
– Понятно. В таком случае лучше вам побыть одной. В такие минуты не хочется ни с кем говорить, а вечером я попрошу, чтобы ужин нам принесли прямо сюда. Мне кажется, вам не захочется сидеть за общим столом, правда? А я сейчас пойду прогуляюсь, посмотрю, каким воздухом тут дышат.
Гортензия с грустью поглядела ей вслед. Обидно, конечно, что Фелисия так поспешила уйти, но ей уже с самого утра не сиделось на месте. Тревога за брата переросла в нетерпение, которое с каждой минутой все труднее было сдержать. В такое время воспоминания подруги были ей вовсе не нужны, да Гортензии и не хотелось навязываться.
Оставшись одна, она целиком погрузилась в воспоминания. Из глубин памяти всплывали яркие, мучительные образы. Вот она сама в белом подвенечном платье с кружевами и цветами едет из Комбера в Лозарг посреди нарядной праздничной толпы. Тогда тоже был Иванов день, и ее свадьба добавила веселья к ежегодным торжествам. Как и здесь, там тоже цвел дрок. Как и здесь, женщины надели вышитые платья и шелковые фартуки, а мужчины – черные широкополые шляпы. Как и здесь, небо сияло дивной голубизной, но только там, в Оверни, еще пахло хвоей и горными травами. А в Бретани пахло морем…
В воспоминаниях ее промелькнул силуэт Этьена. Светловолосый, элегантный, он с ледяной любезностью коснулся губами ее щеки. Его заставляли на ней жениться, но ведь он любил ее, хотя тогда она об этом даже не подозревала, и в конце концов умер от любви. Этьен поступил безрассудно. Уже в ночь их свадьбы он едва не погубил ее и себя, пытаясь увлечь ее в костер, еще слишком высокий для того, чтобы прыгать через него; тем более – в легком подвенечном платье, которое могло вспыхнуть как факел.
Гортензия не хотела думать об этом из уважения к памяти своего молодого супруга, так и не пожелавшего прикоснуться к ней ни в ту ночь, ни в последующие… Но как отогнать эти воспоминания? Как стереть из памяти поле, где под охраной волков она познала в объятиях Жана волшебное счастье, в которое уже перестала верить? Та ночь была такой прекрасной, убаюкивающе шумел поток, издалека доносилась музыка, там танцевала молодежь, и под эти звуки родилась их любовь. Как трудно не думать о тех мгновениях! Они всегда были с ней, они были так дороги для нее, что и сейчас Гортензии казалось, будто она слышит, как вдалеке кто-то играет на шарманке.
Внезапно она поняла, что это ей не кажется, действительно звучала музыка, и не вдалеке, а совсем рядом. Она поспешила на балкон, и взору ее предстала большая белая хоругвь с изображением святого, а за ней, ступая в такт звукам шарманки, шествовала толпа юношей и девушек. И Гортензия поняла, что полюбит эту страну, такую похожую на Овернь и вместе с тем совсем другую.
Веселая толпа прошла мимо. Люди направлялись к большой куче хвороста на самом высоком холме. Девушки несли с собой гирлянды цветов, которыми они украсят костер. В этот вечер будут танцевать и веселиться.
Перегнувшись через перила, Гортензия заметила поблизости церковь и решила туда пойти. Помолиться за мятущуюся душу Этьена – вот самое малое, что она может сделать в эту годовщину.
Она надела соломенную шляпу, лежавшую на сундуке, набросила шаль на голубое тонкое платье (траур для новой роли уже не годился, поэтому она пока носила платья Фелисии) и, предупредив, что направляется в храм, вышла из отеля «Бурбон».
Гранитная церковь, шедевр архитектурного искусства, приняла ее под свои прохладные своды. Под высокими деревянными арками, украшенными резными окладными венцами, было темно, и темнота располагала к раздумьям. Гортензия преклонила колени для молитвы, а помолившись, с облегченным сердцем встала и решила походить по церкви, полюбоваться ее убранством. И уже у самого выхода, омочив пальцы в чаше со святой водой, почувствовала, что ее коснулась чья-то рука.
– Я видел, как вы выходили из гостиницы, – сказал полковник Дюшан. – И пошел за вами.
– Почему же раньше не подошли? Я даже испугалась. А вы… какой-то другой…
И правда, мундир офицера на половинном жалованье Дюшан сменил на дорогой голубой сюртук тонкого сукна и от этого изменился до неузнаваемости.
