– Вчера вечером мы говорили о похоти. – Глаза Надежды разгораются ярким жадным пламенем. Все любят подглядывать за чужой жизнью. Вчера Коул поспешно вывалила всю грязь, простую: когда впервые начала мастурбировать, первый парень, с которым она спала. Теперь все это кажется болезненно невинным.
Ей было девять лет, родители делали ремонт в ее спальне, поэтому она устроилась в соседней комнате с книгой, тайком взятой с верхней полки книжного шкафа в отцовском кабинете: «Радости секса». До сих пор книга неизменно вызывала у нее отвращение или смешила своими иллюстрациями: парочка-хиппи, он с густой бородой, у нее волосы под мышками, и все позы, в которые они скручивались. В тот раз она уселась на подлокотник зеленого плюшевого дивана и что есть силы прижалась к нему, чувствуя жар, огонь и головокружение, помогая себе тыльной стороной руки.
Потом ей было пятнадцать лет, а Джеймсу – девятнадцать, и она произносила вслух его имя, томно, с придыханием, на качелях под шелковицей в глубине сада, для которых явно была слишком взрослой, а веревки неуверенно скрипели, но также создавали сладостное давление между ног. В самый первый раз даже от одного пальца внутри ей было больно.
Затем были заранее обреченные романы на одну ночь, парни, с которыми она спала только ради того, чтобы записать на свой счет очередную победу. Разговорами о сексе Коул могла бы заполнить сотню Откровений. Если сестра Надежда хочет этого, она с радостью сыграет свою роль.
Надежда берет ее руки в свои.
– Это совершенно естественно, то, что ты чувствуешь.
Сексуальное возбуждение? Коул не говорит это вслух, поскольку сейчас за штурвалом та ее частица, которая полностью сосредоточена на том, чтобы остаться в живых.
Сконцентрируйся.
– Чувство вины. Давай больше не будем говорить о сексе. Давай поговорим о твоих отношениях со своим мужем. Ты всегда любила и слушалась его?
«Постель идет в счет?» Руки привязаны к изголовью кровати, легкий садо-мазохизм. Выдохнутое с радостью: «Слушаю и повинуюсь!»
Это открывает дверь к воспоминаниям. К тем временам, когда Девон еще не заболел по-настоящему, когда он мог ходить, мог вставать с кровати. Они курили крошечный «косячок» полученной по карточкам марихуаны в том доме в Окленде, пока Майлс крепко спал наверху, в кровати, которую они делили на троих. (Коул взяла на себя роль «средней ложки», ложилась между мужем и сыном, чтобы мальчик не чувствовал острые углы отцовских бедер, его костлявые ноги – жалкий остов того, что было раньше.) Крошечный – потому что нужно было беречь «травку» для того, когда… Для неизбежного. Для того, когда заболеет Майлс.
Девон издевался над ней за ее пристрастие к «Книге мертвых», вспоминает Коул; под этим собирательным названием подразумевались кладбища в средствах массовой информации, фамилии текли непрерывным потоком, подобно тому как текли курсы акций до обвала финансовых рынков. Поток этот был бесконечным, следить за ним не было никакой возможности, однако именно поэтому он и обнадеживал: они были не одни.
– Кто умер сегодня? Есть какие-нибудь знаменитости?
– Джейк Джилленхол
[73]. Президент Буркина-Фасо, тайваньский кинорежиссер, мальчик, с которым я ходила вместе в детский сад, Бенджамин Банни.
– Его правда звали Бенджамин Банни
[74]?
– Нет, это было его прозвище. На самом деле его звали Бен Лудтц. – Она печально вздохнула. – Когда-то я собиралась выйти за него замуж.
– Вместо этого тебе достался я. Извини.
– По крайней мере, ты еще жив. – Она уткнулась головой ему под руку, как когда-то делала их кошка Мьюэлла.
– Пока что. Я с ним когда-нибудь встречался, с твоей первой любовью?
– Нет, и, если честно, я даже не знаю, что это он. Какой-то Бен Лудтц умер сегодня среди многих и многих.
– От разрыва сердца. Через тридцать лет. Потому что ты его отшила! – Девон выхватил «косячок» у нее из пальцев. – В кругу друзей клювом не щелкай!
– Друг мой, я тебя сломаю, – рассмеялась Коул, – если ты не будешь осторожнее со своими лживыми обвинениями!
– Это проще простого. Я хрупкий. Я хрустну пополам, вот так! – Девон щелкнул пальцами и уронил самокрутку на пол. – А, черт! – Но когда Коул потянулась за ней, он ее остановил. – Оставь!
– Мы спалим весь дом, – протестуя лишь наполовину.
– Неужели? – Девон изогнул бровь на плитку на полу в кухне. У него всегда получалось очень хорошо изгибать брови. – Нам обязательно нужно обсудить, какие материалы являются горючими. – Он ее поцеловал.
– Нам нужно обсудить твое дыхание! – рассмеялась Коул и прижалась к его губам, внезапно почувствовав горячую необходимость ощутить его.
– Я умираю, – пожал Девон плечами – точнее, одним плечом, кладя руку ей на поясницу и привлекая к себе. – И ничего не могу с этим поделать.
– Не умирай, – с укором произнесла Коул, – и сними вот это, – указывая на совершенно неэротическую пижаму с динозаврами, которую выбрал отцу на Рождество Майлс.
– Стараюсь, малышка. Честное слово, стараюсь. – Они неуклюже заковыляли в целующем-обнимающем-поглаживающем-раздевающем танце к кушетке. – Но я просто хотел сказать…
– Что? – Коул стащила с себя толстовку, расстегнула лифчик и отшвырнула его в сторону.
Девон улыбнулся, опять словно контуженный.
– Я тебе говорил, какие у тебя восхитительные сиськи?
– И много раз, – улыбнулась в ответ Коул, забираясь на кушетку и ногой стаскивая трусики. – Что ты там говорил? – Она направила его руку себе между ног. – Я потеряла нить.
– Господи, ты уже пустила соки. – Девон поколебался, игриво-серьезный (что означало очень серьезный). – Я просто хотел сказать, крошка, что, если я умру, не держи на меня зла за это.
– А как насчет этого? – Коул нетерпеливо потянулась к его члену. – Вот это я могу держать?
– Да… – простонал он. – Твою мать, пожалуйста… пожалуйста, держи!
Секс и смерть. Какое клише! Так устроены люди: на семьдесят процентов состоят из воды и ужасных клише. Это не был последний раз, но это был последний хороший раз.
Ее возвращает к действительности покашливание Надежды.
– Почитала и слушалась? Да. Я старалась. Иногда я бывала своенравной. И не слушала его.
Как тогда, когда она разрешила Майлсу смотреть в выпусках новостей негритянские выступления в Америке, это казалось так далеко, она думала, ему не будет страшно. Но они изучали апартеид в школе, слушали аудиокнигу Тревора Ноа
[75]. «Мама, я тоже был рожден преступником?» Мальчик не мог заснуть, он боялся, что его застрелит полицейский.
