– В чем дело?
– Белье. Я… я…
– О! О, тигренок, все нормально. Такое со всеми случается. Но почему сейчас, половая зрелость? Время самое неподходящее. Коул скрывает свое огорчение. – Стыдиться нечего.
– Но если об этом узнают?
– Нам нужно позаботиться о том, чтобы никто об этом не узнал. Мы будем предельно осторожны. Посмотри на меня. – Она поворачивает лицо Милы к свету – над верхней губой легкий пушок. – Я достану бритву. Мы с этим справимся, хорошо?
– Мам… – Голос Милы дрожит от унижения.
– Тебе нечего стесняться. Правда.
В ванную засовывает голову Вера. Худший момент трудно было бы придумать.
– Трогаемся в путь в девять ноль-ноль. – По-военному четко. Наверное, избавиться от этой привычки нелегко. – Так что пошевелитесь, если хотите успеть на завтрак. По дороге мы заедем в какую-нибудь столовую. – Она медлит, оценивая происходящее. – У вас все в порядке?
– Просто маленькая неприятность. – Коул смещается в сторону, загораживая собой ванну.
– О, у нее начались месячные? Поздравляю! Это лучше отстирывать холодной водой, малышка!
– Не совсем… – Коул закрывает дверь в ванную и понижает голос, но все-таки говорит достаточно громко, чтобы Мила услышала. – Она… иногда мочится в кровать. Посттравматический синдром. У нее бывают кошмары.
– Так, понятно. Я тоже иногда просыпаюсь в холодном поту, обнаруживаю, что все белье мокрое. Повидала много плохого, когда служила в Национальной гвардии.
– Пожалуйста, Вера, не говори никому! У Милы начинается переходный возраст, забот выше крыши, и ей так стыдно!
– Я тебя поняла, сестренка. Не беспокойся. У нас хватает своих печалей. Ты возьми на себя материнские заботы, а всеми остальными проблемами займусь я. – Она подмигивает и хлопает себя по бедру, обнажая твердые, знакомые очертания.
– Это пистолет? Я не знала, что в Церкви носят оружие. – Коул старается скрыть свое потрясение.
– Только я одна. С нами во время Миссий находится по крайней мере один Солдат Господа. До сих пор можно наткнуться на что-нибудь плохое. Из того, что у нас отняли всех мужчин, еще не следует, что стало безопаснее. Шпана – она и есть шпана. Люди по-прежнему бедные, отчаявшиеся и голодные, а есть просто сброд – и тут уж ничего не поделаешь.
– Тебе когда-нибудь приходилось?..
– Ни разу с тех пор, как я ушла из армии. Не было необходимости. Большинство людей понимают доводы разума, а вот это, – она хлопает по выпуклости под своей «апологией», – обеспечивает неотразимый контраргумент для упрямых.
– Я лучше помогу Миле.
– А, все будет в порядке. Полагаю, ей будет не так стыдно, если ты оставишь ее одну. К тому же, я надеюсь, ты еще раз взглянешь на радиатор, чтобы мне было спокойнее. Я хочу перед отъездом еще раз его проверить. Не хотелось бы, чтобы двигатель перегрелся и мы застряли бы посреди дороги.
– Конечно. Ты иди завтракай. Дай мне ключи, и я этим займусь.
Коул одевается и спускается к пустынной стоянке, с пучками травы, пробивающимися сквозь трещины в бетоне. Это напоминает ей о том, как она однажды решила подстричь своих кукол: обнажившиеся пластмассовые скальпы с торчащей из дырочек щетиной.
Вчера она воспользовалась хитростью, которую узнала от своего отца: яичный белок и молотый перец могут залепить дыры в радиаторе на столько времени, что этого хватит добраться до места назначения. Она не знала этого о себе – оказывается, способность починить что-то собственными руками доставляет не меньше удовольствия, чем те глупые игры, в которые она когда-то играла на сотовом телефоне.
Выбравшись из-под капота, Коул видит в салоне автобуса сестру Сострадание, она же сестра Растратчица, с поднятыми вверх руками, словно она возносит хвалу бытию. Коул снова ныряет под капот, чтобы ее не было видно, но сама она по-прежнему может видеть. Сострадание не возносит хвалу Всевышнему, а забирается рукой в потайной закуток под потолком. Что-то крадет? В Круге прогресса Сострадание поделилась своими надеждами на будущее: она верит, что сможет связаться со всеми теми нуждающимися, кто по ее милости лишился своих денег. Ее священная миссия заключается в том, чтобы разыскать их и исправить содеянное. Пятая ступень на Лестнице к Искуплению, то есть уже почти на месте: осталось еще всего две ступени.
Но сейчас Сострадание пугливо озирается по сторонам, вытаскивает из закутка матерчатый мешочек, роется в нем и запихивает все обратно. Любопытно. Как там называет ее Умеренность – сестра Скопидомка?
Открыв дверь автобуса, Сострадание вздрагивает, увидев Коул, вытирающую испачканные в машинном масле руки.
– Сестра Терпение! Ты до смерти меня напугала! Что ты здесь делаешь – затаилась, прячешься?
– Вера попросила меня взглянуть на радиатор.
– Ах да. Я забыла, что на тебе благословение. А я проверяла… – Сострадание заливается краской. – Я ничего не могу с этим поделать. Это моя кара. Каждый день после окончания пути я должна потрогать каждое сиденье, на котором мы сидели, но только вчера Целомудрие пересела, из-за солнца. Поэтому мне пришлось повторить все еще раз.
– Обсессивно-компульсивное расстройство. Понимаю. – «Вот только я впервые вижу, чтобы ты этим занималась».
– Да. Точно. Ты уже завтракала? Потому что мы скоро трогаемся в путь. – Монашка определенно настроена агрессивно. Неужели Церковь на самом деле – это прикрытие контрабанды?
– Тогда нужно поторопиться за своими оладьями! – изображает фальшивую жизнерадостность Коул.
Они заходят в столовую. Воздух в зале ледяной, кондиционер врублен на полную мощность. Компрессор натужно гудит, перекрывая звуки старых хитов, непрерывно доносящиеся из музыкального автомата. Ритмичное диско сменяется мелодической балладой. Телевизоры над стойкой погасшие и мертвые. Один экран покрыт паутиной трещин, расходящихся от аккуратного «О» слева от центра. Пулевое отверстие. Больше никакого спорта! Но, наверное, это выпуск новостей вдохновил не так давно какую-нибудь посетительницу пальнуть в телевизор.
Даже несмотря на длительные периоды оторванности от телевизора, Коул обратила внимание на то, что спорт по-прежнему остается болеутоляющим наркотиком, объединяющим мир; просто теперь эфир все больше занимают новые женские команды, в промежутках между ностальгическими повторами. По этому поводу звучат возражения: «Вы позорите наших героев!» – но американский футбол остается демонстрацией веселой кровожадности, бейсбол – это галантный патриотизм, баскетбол – изящество, пот и безграничная вера. А если смотреть на экран прищурившись, можно притвориться, будто в фигурах на поле есть что-то мужское.
Хозяйка, в замасленном фартуке поверх джинсов, строит недовольную гримасу, увидев новых монашек. Они уже оккупировали половину зала маленькими группками, изящно отправляют вилками еду в рот, сдвинув в сторону «речь». Повар спешно жарит вяленую баранину, отчего у Коул в животе все переворачивается. Этот запах слишком напоминает густые столбы дыма над трубами крематориев, работающих непрерывно, и самодельные погребальные костры, к которым пришлось прибегать людям, когда очереди на ожидание стали слишком длинными и горы трупов умерших заполнили все улицы. Коул становится тошно от воспоминаний о слое маслянистого пепла, принесенного на базу Льюис-Маккорд, покрывающем сушащееся на веревках белье, пачкающем все поверхности. Она потрясена тем, что кто-то может выносить запах, хоть отдаленно напоминающий запах бекона.
