– В Кении у нее случился нервный срыв. – Анаис посмотрела на меня. – Мы все это знаем, верно?
– Я знаю ее только по работе, – ответила я.
– Я слышал об этом, – вмешался Майкл. – Говорят, она слишком долго пробыла в поле и слетела с катушек.
– Майкл! – с упреком ахнула Анаис и положила руку ему на плечо.
– А что, разве это не правда? – Майкл перевел взгляд на меня, ведь я была общепризнанной начальницей в нашем круге. – Ох, черт возьми, Роуз. Извини, я тебя рассердил?
– Не такая уж я нежная, Майкл. Но спасибо за заботу.
– Я не хотел выдавать ее секрет…
– История каждого – это их личное дело.
– … или сердить тебя, особенно когда ты беременна, – продолжал каяться Майкл. – В смысле, просто я не должен… Ты же беременна… извини. – Он окончательно смутился. – Все равно ты ходишь быстрее меня.
– Ага, – я кивнула. – И груди у меня больше.
– Интересно, это из-за срыва она перестала работать в поле? – спросил Энди. – Я читал ее книгу об исследовании гиббонов. Она устарела, но вправду хороша. До Кении она была первой в своей области.
Анаис неловко наклонилась вперед, на ее лице появилось расстроенное выражение.
– Ужас какой, как будто я проболталась, что она психически больна или что-то в этом роде.
– У всех нас есть прошлое, – Энди примирительно пожал плечами.
Анаис подняла свою банку.
– Так выпьем за это.
Когда фляжка снова пошла по кругу, у костра появился Саймон.
– Я что-то пропустил?
Поболтав около часа на отвлеченные темы, команда покинула лагерь, чтобы вернуться в город. Энди, Саймон и я договорились остаться на ночь в палатках, чтобы в городских квартирах всем хватило места. Кто-то возразил было, что беременной женщине не следует ночевать в лагере, но я, отмахнувшись, сказала, что считаю койки в палатках очень даже удобными. Это была неправда, но я не могла покинуть лагерь.
Вскоре я улеглась в постель. Энди и Саймон еще долго сидели на улице. Засыпая, я слышала у костра голос Энди – он говорил о Патрисии, о Патрисии, о Патрисии. О своей жене. Я успела подумать, что в разговорах со мной он едва ее упоминал.
На следующее утро я проснулась с гудящей головой и отчаянной жаждой. Разве вчера я была на какой-то безумной вечеринке? Но ведь я не пила.
Последний день на раскопках. Скоро мы с Саймоном возвращаемся в Лондон. Я впала в панику. Сознание включилось, но тело отказывалось действовать.
Я попыталась сесть, но тут же поняла, что застряла в низкой походной койке. Саймон спал на другой – я бы раздавила его, если бы мы попытались лечь вместе. Энди, должно быть, спит в другой палатке. Я решила, что не стоит будить Саймона, а то он погонит меня в машину прежде, чем я успею осмотреть участок. Я потерла левое бедро. Сухожилия растягивались, чтобы освободить место для ребенка. А еще губы. Они опухли и потрескались. К нижней губе присохла большая чешуйка кожи и царапала верхнюю. Да, лето в этих местах жаркое, но именно сейчас я вспомнила о своем пребывании в пустыне Гоби. Такую сухость я чувствовала только там.
Не нужно было биологическое образование, чтобы понять, что накануне я употребила недостаточное количество жидкости. Проблема в том, что каждый глоток воды напоминал моему мочевому пузырю, что на нем сидит ребенок. И, так как я не могу мочиться на месте, приходится тратить драгоценное время, ковыляя в уборную. И я решила ограничить потребление воды – не радикально, ведь жидкость нужна ребенку, но основательно. Обезвоженный организм отдавал бы свои ресурсы ребенку, чтобы он был здоровым. Это было правильное решение. По крайней мере, мне так казалось. У моего тела была конкретная цель – выносить ребенка. Но почему-то остальная часть организма этому сопротивлялась. А разве мы – мое тело и я – не единое целое?
Я обеими руками ухватилась за металлические края койки, подтянула колени и осторожно скатилась на пол, стараясь не разбудить Саймона. Когда я вставала, ребенок всем весом прижал нерв, и я ощутила острый укол. У меня перехватило дыхание, но мне удалось переместить давление на левое бедро. Все мои вещи были на местах – рабочая одежда висела на гвоздях, вбитых в деревянный каркас палатки, мой верный ноутбук стоял под пылезащитным чехлом наверху загроможденного стола, удлиненный пояс с инструментами ждал меня на полу. Но сегодня все было не так, как всегда. Мне больше не придется пользоваться этими вещами.
Рядом с моей койкой стоял деревянный ящик, а на нем – бутылка воды, судя по каплям конденсата, еще холодной. Значит, здесь побывал Энди. Я протянула ноющую руку, схватила бутылку и выпила все до последней капли. Если прежде я недооценивала Энди, то теперь, выпив залпом всю воду, я стала преданной его поклонницей. На ящике также стоял пластиковый контейнер, плотно закрытый от грызунов. В нем было яблоко, батончик мюсли и кусочек шоколада. Долгая супружеская жизнь многому научила Энди. Он замечательным образом чувствовал и предугадывал мои потребности. Я посмотрела на спящего Саймона. Хотя наши отношения были близкими и комфортными, каждый из нас был сам по себе. Если я была голодна, то брала еду и ела. И от него ничего другого не ожидала. Нас обоих это устраивало. А тут шоколад… У Энди отличное чутье.
Я не услышала звяканья посуды к завтраку и не почувствовала запаха кофе, гревшегося в походной печи, но тут же сообразила, что сегодня суббота. Я села и пригладила волосы, присыпанные густой пылью и как будто примятые с одного бока после сна. Потом посмотрела на телефон. Девять утра. Поев, я начала действовать. Можно ли еще немного покопать сегодня?
Я очертила отдельный участок вокруг шейных позвонков, где виднелся отпечаток предмета, возможно изготовленного вручную. Он заставлял меня сгорать от любопытства. Я знала, что одного дня мало, чтобы достичь заметных результатов, но в моей работе все казалось невозможным. Вряд ли я добилась бы хоть чего-нибудь, если бы не была готова с ходу отбрасывать все сомнения. Я хотела знать, что это за предмет. Неловкой походкой я направилась за чистыми брюками.
Неужели за одну ночь моя беременность продвинулась так далеко? Я сунула толстые, как сосиски, ноги в рабочие брюки и потянула за резинку, которую использовала вместо застежки. Я приделала резинку так, чтобы брюки по возможности сходились на животе. Когда я встала, чтобы стянуть концы, резинка хлопнула меня по пальцам и отлетела. Я пыталась найти другую, но не нашла. Брюки остались незастегнутыми.
Я давно приняла решение никогда не плакать на работе. Хотя слезы – естественная реакция на неприятности, я полагала, что плач подтверждает отрицательное мнение о способности женщин справляться с трудными ситуациями. При всех испытаниях и невзгодах, сопровождавших мою академическую карьеру, я не пролила и слезинки. Я не плакала, когда на раскопках в Турции из грузовика вывалился здоровенный поддон и сломал мне ногу. Я не плакала, когда один из внешних рецензентов моей диссертации пытался отбросить меня на два года назад, отказываясь принять новые методы датирования. Не плакала и когда некий видный ученый публично высмеивал меня на крупной конференции («Похоже, вы хотели бы поближе познакомиться с одним из ваших неандертальцев», – заметил он во время дискуссии), и когда зал разразился нервным смехом и комментарий достиг желаемого эффекта – дискредитировал все, сказанное мной. Все это я переносила стоически.
