Что-то у меня как-то резко пересохло во рту и несколько раз сбилось с относительно ровного ритма сердце. Пусть Глеб и разъяснял все это с привычным для него спокойствием, будто зачитывал какой-то незначительный пункт из трудового соглашения, но именно этим меня и придавило. Он выдвигал свои условия, как нечто обыденное не сколько для себя, а только для меня. Словно я уже была в курсе, чем мне может грозить моя безответственность в столь серьезных вопросах. Разве что я понятия не имела во что на самом деле ввязываюсь, и куда меня еще глубже вскоре засосет.
— Я ничего такого и в мыслях не имела, когда говорила о вашей схожести. — мне и зеркала никакого не понадобилось, чтобы прочувствовать всей своей кожей, как меня бросило в краску. Такое ощущение, будто меня пытались прессануть чувством вины еще до того, как я рискну выкинуть что-нибудь вопреки здравого рассудка. И, надо сказать, у Глеба это получалось на редкость идеально. — Зачем мне это? Я ведь до прихода к вам даже с парнем своим порвала, хотя могла этого и не делать, учитывая, сколько эскортниц имеет и личную жизнь, и серьезные отношения за пределами своей специфической работы. Им никто не может этого запретить официально. Мы все-таки живем не в античные времена и не в глубоком средневековье.
— Я знаю. Но кроме конституции и уголовного кодекса, существует целый ряд негласных вещей, которые зиждутся либо на этически-моральных нормах общества, либо на чисто согласованных — доверительных. Иначе, если бы все следовали только прописной букве закона, боюсь представить, чтобы тут началось и до чего бы докатились нравы будущих поколений. Они уже и сейчас достигли критического абсурда, а ведь это даже не предел. Поэтому-то, все и находится в столь шатком состоянии, и таким, как мы, старичкам, приходится напоминать своим детям и внукам, что такое совесть, чувство ответственности и негласные обязательства, как перед семьей, так и перед обществом в целом. Априори, заложенное в нас природой. Вещи, которые мы обязаны понимать и принимать по умолчанию. Не скажу, что мне очень жаль, что ты порвала из-за меня со своим парнем, но, думаю, ты и сама прекрасно понимаешь, насколько бы это выглядело со стороны неправильным и некрасивым. И я уже говорил, что своим ни с кем не делюсь, не одалживаю и не перепродаю. НИ С КЕМ. Включая в этот список и собственного сына. Прости, конечно, что пришлось в который раз будоражить данную тему и пугать своими одержимыми пунктиками, но все это я повторяю и говорю только для твоего блага. Нам же обоим хочется одного и того же, чтобы все было хорошо и правильно.
И, как я поняла, ему было слишком мало вложить этот внушительный списочек из своих мегавесомых условий в мою голову через произнесенные вслух слова своим на редкость доходчивым голосом. Для пущей убедительности он не преминул заглянуть мне в глаза, а до этого с ласковой настойчивостью обхватить мне лицо ладонями, без какого-либо усилия удерживая мой взгляд на своих колдовских очах.
Так что мне пришлось лишь немощно кивнуть, проморгать чуть было не застившие мой четкий взор слезы легкой паники (или вполне объяснимого страха) и в который раз пропустить через сердце шоковый разряд от услышанного, увиденного и пережитого.
— Умничка, — ответная мягкая улыбка мужчины не заставила себя долго ждать, как и его последующий поцелуй в мой лоб. Я бы и рада всплакнуть от коснувшегося моей оцепеневшей сущности и сердечной мышцы очень дурного предчувствия, но, похоже его давным-давно опередил сам Глеб. Вернее, его руки и пальцы держали и контролировали большую часть моих действий, мыслей и даже эмоций. — А теперь завтракать и отдыхать. После таких встрясок нужно восстанавливать не только физические, но и моральные силы.
* * *
То, каким я уходил из номера внешне спокойным и абсолютно невозмутимым — не соответствовало истинному положению вещей ни разу и никоим боком. Тем адом, что творился у меня внутри в те безумно долгие минуты (а потом и в последующие часы), можно было запросто снести не только весь отель, а как минимум окружающий район радиусом в пять километров. Правда, его взрывные волны топили и глушили мой рассудок не постоянными, а периодическими накатами, выделяя жалкие секунды на бессмысленное всплытие с краткосрочной передышкой. Так что при любом раскладе, легче мне не становилось. Скорее наоборот. После очередного размазывающего по стенкам и полу удара становилось только хуже. Ведь когда тебя накрывает взрывом, ты его в ту секунду все равно не чувствуешь. Ломать и дробить на куски тебя будет уже потом, при откате… Когда тело с сущностью взвоют от нечеловеческой боли при реальном с ней соприкосновении… Когда нервы прочувствуют ее от и до на зашкаливающем уровне своего болевого порога.
Бомбило, шторило, скручивало внутренности в штопор — это все не те ассоциации. Казалось, в этом мире не существовало ни одного подходящего под мое состояние описания. Оно было и существовало, но только не в тех представлениях, с которыми мы привыкли воспринимать окружающие нас вещи и жизнь. Нечто отдельное, чуждое нашему миру, но всегда выжидающего своего звездного часа перед тем, как просочиться в наше измерение и вторгнуться в немощную плоть отмеченной им жертвы.
В какие-то мгновения, я даже был ему благодарен, потому что оно затмевало болью мой рассудок и поддерживало в этом смертельно подвешенном состоянии довольно долгое время, не давая ни секунды на передышку, на подумать или на что-то еще. Жаль, что ему самому приходилось ослаблять свою хватку перед следующим ударом. И тогда очередной круг ада разверзался под моими ногами во всей своей красе, раскрывая свое ненасытное чрево с тысячью тянущимися по мою жалкую душонку руками, изуродованными проказой и обугленным разложением. Хотя нет… вру. Это были вовсе не руки и совсем нестрашные гравюры из поэмы Данте. Это были картинки весьма реалистичного содержания, для некоторых вполне даже приемлемого, если не дико возбуждающего.
Мой отец целует Стрекозе грудь, жадно мнет через халат ее упругую попку или впивается ей в рот, подобно изголодавшемуся упырю. Но самая убойная из всех представших в моем воображении вариантов, как он ее трахает. И как она стонет под ним… Бл*дь…
Кажется, в момент одного из подобных приступов самопроизвольного видения меня и приложило в лифте. Я не помню, как до него дошел и как в нем очутился. Просто увидел свое отрешенное, слегка перекошенное не пойми от каких эмоций лицо в зеркальной стенке кабинки и на каком-то очень далеком подсознательном уровне понял, что это я. Моя отупевшая морда жалкого неудачника и просравшего свой, скорей всего, единственный шанс идиота. Выращенного в теплично-комнатных условиях мизантропа, которого без особого усилия уложил на лопатки собственный папашка, размазав, как грязную соплю по ближайшей половице. При чем на глазах у той, кто знала, кому в представшем перед нею выборе отдать свое предпочтение.
А потом опять провал. Вернее, очередное помутнение рассудка. Вспышка черного огня, ударившего по глазам, перекрутившего желудок в несколько болезненных узлов и вонзившего в сердце свои ядовитые жала. Слишком сумасшедшая боль… Просто нестерпимая. От нее даже не можешь закричать, потому что она забивает твою глотку плотными камнями острой асфиксии. Да, пытаешься, но ни хрена не выходит. Но вытолкнуть эту дрянь хочешь все равно, буквально до остервенелой трясучки, иначе она придушит тебя за считанные секунды и тогда уже точно все. Узнавать, что после этого произойдет не то, что не хотелось, скорее, срабатывали самые банальные инстинкты самосохранения.
