— Тише, Эллис. Ты же взрослая и умная девочка. — я впервые вцепилась в твои руки, едва понимая, что творю, когда ты осторожно опустил меня на поверхность кровати, намереваясь снова разорвать наше психофизическое воссоединение самым банальным действием — отпустить меня, разжать на мне свои спасительные объятия. — И я всегда рядом, чтобы не случилось и не должно случиться.
Нет, пожалуйста, только не сейчас. Обними, умоляю, по настоящему. Как умел делать только ты… я хочу вспомнить, хочу почувствовать тебя всего. И только ТЕБЯ. Мне все равно страшно, дико страшно. Я же не продержусь в подобном состоянии и трех дней. Сделай хоть что-нибудь, чтобы это остановить. Останови себя.
— Разожми пальчики и дыши глубже, а то опять стошнит. Я не собираюсь тебя бросать. Ты здесь только потому, что я этого захотел, только по моей воле. И ничто не закончится, пока я сам не решу это остановить.
Я так и не сумела… ты заставил меня разжать пальцы, если не силой своих рук, то взглядом и давлением чуть оттаявшего голоса по любому. Даже если бы я сделала это, подскочила и набросилась тебе на шею, прижалась дрожащей ланью к своему хищнику-убийце… откуда я знаю, что ты впустил бы меня под твой гребаный титановый панцирь? Не оцарапала бы я о твои окаменевшие шрамы и рубцы собственные руки? И разве я скулю сейчас от боли не по этой причине, не потому что уже содрала до мяса и кости свое сознание и кровоточащую душу?
— Сейчас ты выпьешь успокоительного, я смажу твои синяки и ссадины и поставлю еще одну противовоспалительную свечку. Ты за это время как раз немного успокоишься, и тогда я тебя покормлю.
Опять зачитываешь список своих хозяйских условий? Ты уверен, что я хочу сейчас слушать от тебя именно это? И неужели тебе самому нравится смотреть, как меня корежит и выворачивает после очередной проведенной тобой экзекуции? Тебе мало расписывать мое тело физическими метками телесной боли, обязательно надо наполнить их более невыносимым содержанием не совместимым с жизнью — пустить мне под кожу своих изголодавшихся за десять лет демонов? Или надеешься, что я буду это все терпеть только благодаря таблеткам? Насколько тебя самого хватит наблюдать за этим безумием? Или ты этого и добиваешься? Свести меня с ума и сделать своей тупой собачонкой, зависящей только от милости своего ласкового хозяина?
— И постарайся расслабиться и успокоиться сама, хоть немного. В этих стенах твоей жизни и здоровью ничто не угрожает. А то что тебе придется привыкнуть к новым условиям своего нынешнего положения, увы… это не обсуждается и не является веским поводом для возможных будущих срывов и показательных истерик. Разве я сделал тебе хоть что-то, что было тебе неприятно? Тебя воротит от моих прикосновений и того, как я это делаю? Я тебе отвратителен?
И тебе обязательно надо снова прикоснуться к моему лицу теплом и нежностью своих ласковых пальцев? Провести по воспаленной коже от виска и до скулы пульсирующим узором сверхосязаемой неги, чтобы я прочувствовала его движение с глубиной твоего затягивающего взгляда в свежих рубцах моего сердца? Я не достаточно сегодня плакала из-за твоих вскрывающих ударов? Тебе было мало? Хочешь узнать, каковы мои пределы? И сколько я еще продержусь на острых гранях твоей треклятой реальности?
Всего первый день моего персонального ада в чертогах твоей кроваво-черной обители, а я уже молю небеса ниспослать мне скорейшее избавление в лице моей смерти, пусть и от твоих рук. Если так суждено, если ты и станешь моей смертью, бога ради, только сделай это по быстрому… я не хочу умирать в твоих ладонях целую вечность…
* * *
— Я тебе противен, Эллис?
Подушечка большого пальца невесомым скольжением рисует по чувственным рецепторам твоей нижней губки, задевает самые нежные участки, заставляет тебя задерживать дыхание и замирать самой, словно в ожидании чего-то большего… Или перед тем, как прикрыть веки и выпустить на волю набежавшую влагу внутренней боли.
Что же ты так себе сопротивляешься? Зачем так старательно пытаешься закрыться, мучаешь себя, кидаешься отчаянной птицей на экран небьющегося стекла?
— Нет… — осипший шепот, почти беззвучный, в явной попытке преодолеть сложнейший барьер внутреннего блока.
Еще немного и тебя накроет ознобом нервной лихорадки…
Наверное это сильнее меня, смотреть, слушать, вбирать собственными нервными окончаниями всесметающий напалм твоих неконтролируемых эмоций и страхов… сытиться напрямую из источника чистой психофизической боли, столь открытой и откровенной. Наблюдать, как ты медленно трещинка за трещинкой ломаешься под нажимом моих уничижающих фраз, сминающего до основания взгляда и нежнейших пыток ласкающих ладоней и пальцев. Как ты хочешь меня, ни смотря ни на что, даже на перспективу ползать всю свою оставшуюся жизнь у моих ног на коленках. Подобные картины могли бы приложить меня десять лет назад замертво к земле. Наверное, я бы и сам себе набил морду, если бы столкнулся лицом к лицу с самим собой десятилетней давности. Но в этом-то вся ирония. То, что казалось невозможным, бредовым и диким мне самому десять лет назад, и что ты могла с легкостью запечатать во мне до конца моих дней, останься ты тогда со мной в Эшвилле, теперь обрело слишком глубокие и животворящие оттенки моего персонального энергетического эликсира черного бессмертия.
Моя наивная девочка… знала бы ты только, кто был главным и единственным виновником рождения данного зверя. Когда-то он готов был урчать и ластиться к твоим хрупким пальчикам, ждать, затаив дыхание с млеющим в груди сердцем, когда же ты погрузишь свои ладошки в его жесткий загривок, обнимешь, приласкаешь, заглянешь игриво в его восхищенные тобою глаза. А теперь? Теперь мне приходиться держать его прикованным к бетонному полу десятью неподъемными цепями, чтобы не дай бог он не сорвался и не разорвал тебя в буквальном смысле на мелкие клочья, по которым тебя не смог бы идентифицировать ни один судмедэксперт.
Что ты знаешь, моя милая, о настоящем страхе и действительно сводящей с ума боли? Всего один вечер и одно утро в логове моего ликующего зверя и решила, что попала в свой материализовавшийся ад? Может десять лет назад я бы и не доверил себе сегодняшнему даже собственную жизнь, но поверь мне на слово, я слишком долго ждал и слишком ценю ниспосланный мне провидением подарок, чтобы бездумно рвать твою нежную плоть и захлебываться фонтаном твоей артериальной крови, и в конечном счете потерять возможность наслаждаться твоей агонией до скончания вечности. Какой бы запредельной не была сейчас в моих руках власть над тобой, я прекрасно осознаю, к чему обычно приводят неконтролируемые слабости.
Возможно наши желания и уровень эмоций по степени силы и глубины практически равноценны, хотя и лежат на двух противоположных чашах весов, но в этом вся суть любой зашкаливающей эйфории безмерного триумфа и ужаса смертельного поражения — рано или поздно они стихают, сбивают прежний накал и в конечном счете сходят на нет. И как бы ты не хотел и сколько бы не вкладывал в это усилий, продержать их на желаемом уровне не возможно.
Так что, не стоит, моя девочка. Не дрожи и не заливайся слезами. Если бы я мечтал тебя убить, то сделал бы это еще до того, как узнал о смертельном диагнозе своего сына. Сейчас же для меня подобные секунды слишком бесценны, как и связанные с ними ощущения. Чувствовать твою боль на грани сводящего с ума возбуждения, стимулировать его страхом и бешеным срывом твоего трепыхающегося сердечка, раздражать откровенной глубиной твоих порочных желаний, пропускать-впитывать их немощную вибрацию в кожу и нервы с твоим порывистым дыханием, жалобными всхлипами и сдержанными стонами. Неужели ты думала, я лишу себя в будущем подобного удовольствия только из-за нескольких слезинок моей перепуганной на смерть жертвы?
