Француженку Виолетту депортировали из Бельгии, и, по недосмотру бюрократического случая, ее имя и фамилия долго оставались высеченными на обелиске, установленном в память о павших бельгийцах, угнанных из этого города. Удовольствия ей это не доставляло.
31 июля 1943 года в путь отправился поезд под номером 21, который к полудню добрался до конечного пункта под названием Аушвиц. Узников везли в опломбированных вагонах, жара стояла невыносимая, воняло внутри просто ужасно. Единственное «санитарное» ведро очень быстро переполнилось. Организм Виолетты сразу начал привыкать к нечеловеческим условиям существования, она сохранила остатки чувства собственного достоинства и редко «присаживалась» над мерзкой кучей нечистот.
По прибытии немцы прямо на платформе отделили от общей массы тех, кого собирались убить сразу. По словам Виолетты, «бойскаутский» инстинкт не дал ей залезть в кузов грузовика: она решила уступить место тем, кто был старше или слабее. Первым туда поднялся ее отец, следом за ним — мать. Операция сортировки на «пригодных» и «непригодных» к жизни сопровождалась криками, собачьим лаем, резкими противоречивыми командами, однако ни один эсэсовец и не думал возражать, если кто-то добровольно изъявлял желание ехать с остальными.
Виолетта вошла в лагерные ворота с другими женщинами и преодолела тысячу триста метров по Lagerstrasse
[21]. Они остановились у «Сауны» лагеря В, где всех зарегистрировали, обрили наголо, «продезинфицировали» и отправили в душ. Потом группа проследовала к лагерю А, на «татуаж», потом женщинам выдали жалкую одежду — брюки, рубаху и платье с широкой красной полосой на спине, ботинки (примерно по размеру) и миску.
Виолетта не понимала, зачем понадобился грузовик, чтобы преодолеть такое короткое расстояние, она никогда не замечала, чтобы эсэсовцы обеспокоились о евреях, и подобная забота испугала ее. Она окликала каждую проходящую мимо узницу. «Что стало с людьми, которые были с нами? Куда повезли мою маму на том грузовике?»
Все отвечали одинаково: «В другой лагерь, там для пожилых работа будет полегче…»
После того как Виолетте накололи на руке номер, она подошла к Aufseherin — эсэсовской надзирательнице, чтобы на «школьном» английском задать ей тот же вопрос. Та, скорее для того, чтобы не допустить паники — немецкий порядок, — чем из человечности, подтвердила: да, они теперь в другом лагере, для людей в возрасте, там гораздо больше удобств. В возрасте? Но ее отцу сорок три года, а матери сорок… Ответ не успокоил Виолетту. Пережитое за последний месяц, условия транспортировки, сам вид Аушвица не давали поверить, что нацисты могут что-то сделать не то чтобы «правильно», но хотя бы чуть менее бесчеловечно.
Виолетта продолжила задавать сакраментальный вопрос, слыша в ответ все те же слова: «Они в другом лагере…» Она решила изменить тактику и спросила женщину, клеймившую их для «новой жизни»: «Одна моя подружка залезла в грузовик, когда мы приехали, не знаешь, что с ней?»
Ей указали на жирный серый дым, поднимавшийся из трубы справа от плаца, где-то на задах лагеря.
«Может, вон там…»
Виолетте в деталях описали процедуру убийства: фальшраздевалка, газовая камера, крематорий. Жестокость повествования соответствовала жестокости процедуры. Непонимание сменилось чудовищной подавленностью, Виолетта осознает, что перечеркнутое слово «Еврейка» в удостоверении личности матери, аресты, тюрьма, пережитые унижения получили логическое завершение.
То, что казалось тьмой бессмысленных страданий, привело к этому. Бессмысленная последовательность обрела связность и поражала своей логичностью: депортированных никто и не собирался заставлять работать, как думали люди, пытаясь успокоиться. Они здесь, чтобы умереть. Потрясенная Виолетта пожалела, что не залезла вместе с матерью в кузов грузовика и не умерла, чтобы не видеть убийств и заглушить живущую в душе муку.
Все вновь прибывшие из Малина попадают в карантин. На шесть недель. В блок 9 лагеря А.
Главная в блоке — капо, словачка Сусанна, все зовут ее Жужа. После освобождения эту свирепую пособницу нацистов признали виновной в убийстве ста заключенных. Англичане казнили ее одновременно с начальником лагеря Крамером
[22], эсэсовкой Ирмой Грезе
[23] и другими палачами. Пустив в ход интриги, доказав нацистам, что она способна принудить узниц к «беспрекословному подчинению», эта женщина стала Lagerälteste, главным капо Бельзена. Узнав, что Виолетта говорит по-венгерски и жила в Гавре, она поинтересовалась, не знакома ли девушка с некоей мадам Симон, ее кузиной, которая… оказалась лучшей подругой матери Виолетты.
Девушка почти сразу заболела дизентерией и попала в санитарный барак, где лучше было «не задерживаться». Однажды утром она проснулась рядом с умершей во сне соседкой. Ей восемнадцать лет, она впервые увидела бездыханное тело так близко, но даже про себя не смогла назвать его «трупом». Лагерь быстро учит человека жить по его правилам, но ее душа еще не закалилась, не очерствела.
Виолетта усвоила скупой лагерный язык, огрубленную смесь немецкого с польским. В Аушвиц каждый день привозили новых депортированных — крепких голландок, гречанок — смуглых, все еще красивых и веселых, несмотря на кошмарное путешествие через пол-Европы. «Утруска» среди них была огромная, что на лагерном арго означало неправдоподобно большое число потерь во время карантина. Гибли они по большей части не от лишений или болезни, а от отчаяния.
В бараке Виолетту окружали в основном бельгийки. Она не нашла среди них знакомых, не знала судьбы родителей, и терзающий душу страх отдалял ее от подруг по несчастью.
Спали женщины по восемь-девять человек на koya — так на польском называли сколоченные из досок нары, где зарождалась нерушимая дружба выживших.
В качестве «еды» узники получали четвертушку куска хлеба, двадцать пять граммов маргарина, тарелку прозрачного супа, стакан жидкого кофе, чая или herbata (по-польски — травяной настойки), что не могло утолить голод. В лагере В, после карантина, они три раза в неделю имели Zulage (на немецком — прибавку) — дополнительную пайку хлеба, кусок ливерной колбасы, маргарин или свекольный джем, жуткий на вид, но сладкий и питательный.
