Ну что же, вот он и настал, тот самый случай…
Утром следующего дня доктор Островски позвонил матери.
– Как-как? Клиши? – переспросила Нина Наумовна. – Нет, не припоминаю. Отец встречался и переписывался со многими иностранцами. Ты ведь помнишь, он помогал тогда диссидентам.
– Да, конечно. Но он никогда не брал меня на встречи с ними. Не брал и не знакомил, даже когда они приходили к нам домой. Тебя тоже?
– Меня тоже, – после короткого молчания ответила мать. – Он не хотел вмешивать нас в свои диссидентские дела. Ради нашей же безопасности.
– Вот именно! – поддержал ее доктор Островски. – Поэтому кажется странным тот единственный случай, когда дед зачем-то притащил меня в кафе на встречу с тем французом. Помнишь, он еще подарил мне голубую футболку сборной Италии…
– Не помню, – с оттенком раздражения проговорила Нина Наумовна. – Как раз подарки оставляли нам многие. Знакомиться не знакомились, но подарков было хоть отбавляй. Им, верно, казалось, будто мы умираем с голоду.
– Ладно, забудь подарки, – сказал Игаль. – Но как ты объяснишь тот единственный случай, когда дед будто специально устроил мне знакомство с иностранцем? Да еще и посоветовал запомнить имя: Ромен Клиши. Зачем?
– Откуда мне знать!
Теперь даже чужой мог бы явственно расслышать раздражение в голосе Нины Наумовны. Игаль вздохнул.
– Мамуля, – как можно ласковей произнес он, – у тебя ведь остались дедовские письма. Нельзя ли…
– Нельзя! – сердито оборвала его мать. – Ну что ты все время копаешь, копаешь, копаешь… Прямо как оперуполномоченный или следователь КГБ, будь они прокляты! Мало тебе восемнадцати лагерных дедовских лет? Ну что еще ты хочешь на него накопать? И зачем? Оставь старика в покое, слышишь! Он скоро четверть века как в могиле! И меня, пока еще живую, тоже оставь!
– Мама… – начал было доктор Островски, но Нина Наумовна уже отсоединилась.
* * *
Ближе к вечеру ждали звонка от Мишки, Наташа дергалась, ходила вокруг телефона и, когда тот наконец проснулся, схватила трубку.
– Алло, Миша?! Алло! Алло! – она вслушалась в чересчур громкий и оттого невнятный звук и с недоумением взглянула на мужа. – По-моему, это тебя. Только, пожалуйста, недолго, а то еще пропустим звонок…
Доктор Островски подошел. На другом конце провода кто-то криком кричал в микрофон, явно не рассчитывая услышать ответ:
– Игорь! Алло, Игорь! Говорит Гольдфарб! Я жду вас внизу на скамейке у вашего подъезда! Говорит Гольдфарб! Я жду вас…
– Быстрее, Гарик, – умоляюще проговорила Наташа.
Игаль нажал на рычаг и пошел к двери.
– Я сейчас вернусь.
Уже спускаясь по лестнице, он сообразил, о каком Гольдфарбе идет речь. Это ведь Давид Михайлович, архитектор, партнер Нины Наумовны по «золотому возрасту». Что он тут делает? Поздний спутник маминой жизни и впрямь мирно восседал на скамейке рядом с домом, одетый по курортной моде семидесятых годов. Завидев Игаля, он попробовал было встать, но доктор Островски подавил эту попытку в зародыше.
– Давид Михайлович? Какими судьбами?
Архитектор кивнул.
– Я не слышу вас, Игорь, – сказал он, – но это и неважно. Нина просила меня сжечь, а я не могу.
Старик показал на черный мешок для мусора, притулившийся у его ног подобно домашнему коту. Игаль вопросительно поднял брови, сочтя за благо общаться при помощи мимики. Давид Михайлович благодарно кивнул.
– Да, не могу. Я обещал Нине, что сожгу, но разве можно жечь целую жизнь? Я только прошу вас, Игорь, не говорите матери ни слова. Просто возьмите это и держите у себя. А я скажу ей, что сжег. Вывез за город на пустырь и сжег. Договорились?
Теперь настала очередь Игаля благодарно кивать. Старик с чувством пожал ему руку и поплелся к автобусной остановке. Дома доктор Островски развязал мешок. Там навалом – связками и россыпью – лежали старые открытки и письма. Полный архив писем Наума Григорьевича Островского.
7
– Привет.
– Привет… С кем я говорю?
– Это я, Игаль. Игаль Островски.
– Гм… Игаль? Какой Игаль?
– Слушай, – сердито начал он, – если ты…
Она расхохоталась на своем конце провода.
– Извини, профессор. Не то чтоб я тебя не узнала. Видишь ли, обычно я съедаю самцов после секса, а ты почему-то еще жив. Просто не поверила своим ушам.
– Так… так… – доктор Островски порылся в голове в поисках ответной убийственной шутки и, не обнаружив там ничего, решил перейти к делу. – Наш договор о совместном проекте еще действует?
– О! – воскликнула Нина. – Теперь понятно, почему я тебя не слопала. Совместный проект, как же, как же… Есть что-то новенькое?
– Есть, – сухо ответил он. – Письма на французском, которые ты, надеюсь, поможешь прочесть.
– Нет проблем. Подъезжай.
– Когда?
– Да хоть прямо сейчас. Вечером у меня запись программы.
Она продиктовала тель-авивский адрес.
– Хорошо, – сказал Игаль. – Постараюсь подъехать часа через два.
– Вот-вот, постарайся, – отозвалась Нина. – Только одна просьба. Ты не мог бы надеть те же голубенькие трусики, которые были в прошлый раз?
– Фак ю! – рявкнул доктор Островски.
Госпожа Брандт рассмеялась.
– А вот это предложение будет учтено и изучено. Обещаю…
Игаль повесил трубку.
Два часа спустя он постучал в дверь ее квартиры. Нина открыла и сразу потянулась к губам. Она была босиком, в легком халатике на голое тело, да и тот как-то сразу слетел, так что наиболее содержательную часть приветствия они завершили прямо в прихожей на небольшом столике, смахнув с него несколько сумок, шляпок и шарфов. О проекте вспомнили много позже, уже в постели.
– Я надеюсь, ты не снимаешь нас на видео? – спросил доктор Островски.
– А надо? – рассмеялась Нина. – Вообще-то стоит подумать в этом направлении. Акробатический этюд на столике вполне заслуживал увековечивания. Ну а пока давай почитаем твои французские письма.
Черный пластиковый мешок с дедовским архивом содержал в основном письма с Колымы, адресованные жене и дочери, а также переписку с западными журналистами, двумя-тремя американскими сенаторами и правозащитными функционерами из Европы. Фамилия Клиши встретилась Игалю лишь дважды – на одинаковых открытках с видом на красивое желто-красное здание с высокой мансардной крышей и колокольной башенкой посередине. Две эти слегка пожелтевшие от времени картонки он и принес с собой.
– Лилль, – уверенно определила Нина Брандт, едва взглянув на открытки. – Старая биржа на главной площади. Помню тамошний блошиный рынок. Я там фарфорового поваренка сторговала, вон он, на полке.
