– Слушай, это правда, что у женщин есть такие подруги, которым они рассказывают все? То есть вообще все – такое, о чем больше вообще никому и никогда?
Она удивленно подняла брови:
– Это все, что ты можешь мне сказать?
– А чего ты ждешь? – устало проговорил он. – Чего хочешь? Давай загадывай желание, я исполню. Хочешь, чтобы я ушел – уйду. Хочешь, чтобы остался – останусь. Хочешь, чтобы повесился – пове…
– Прекрати! – перебила она. – Перестань паясничать.
Доктор Островски отпил еще глоток.
– Я не паясничаю. Мне надо закончить одно дело. Ты не знаешь какое. Могу рассказать, если интересно. Могу не рассказывать.
– Скажи мне одно: это серьезно? Твои отношения с…
– Нет. Это получилось случайно. Побочное следствие дела, которое мне надо закончить. Так как с подругой?
– С подругой? – переспросила Наташа. – С какой подругой?
– Которой все рассказывают.
– Ах… да, бывает такое.
– У тебя тоже есть?
– Игорь, включи свою прославленную логику, – усмехнулась она. – Даже если и есть, тебе об этом не узнать. Ведь по определению мои секреты известны только ей.
– Понятно, – кивнул доктор Островски. – Значит, мне нужно лететь в Москву. Поедешь со мной? Я тебя очень прошу. Очень.
Наташа удивленно смотрела на мужа, пытаясь определить, не шутит ли он. Она ждала этого разговора весь день, мысленно репетируя разные варианты его развития и не очень понимая, что ей делать дальше и как вообще теперь жить. Игорь всегда, сколько она его знала, казался олицетворением надежности, ответственности, постоянства. И вдруг – как гром среди ясного неба… Да еще и в такой опереточной форме, с идиотскими фразами из репертуара мыльных сериалов: «Я тебе все объясню… Это не то, что ты думаешь…» Какая гадость, гадость, гадость!
Она не могла думать об этом без гнева: так противно, так унизительно, так непохоже на их привычные, нормальные, человеческие отношения. Но как поступить, на что решиться? Выгнать его к чертовой бабушке, чтобы помыкался неприкаянным месяц-другой, перед тем как поджать хвост и попроситься назад? Но это очень некстати именно сейчас, когда сын в армии, когда мальчику жизненно необходимо возвращаться из Газы и Ливана на твердую, неколебимую домашнюю почву. Почему мужчины никогда не думают о таких важных вещах?
А тут еще и субботний год… Одно дело – выставить мужа из дома в неуютное никуда: в отель, к мамаше, к любовнице, которая, возможно, не слишком его и ждет, – и совсем другое – сделать то же самое накануне запланированного отъезда в Мадрид, где для этого сучьего сына уже готова квартира, работа и более-менее устроенная жизнь. Скажет спасибо и улизнет – пастись на вольных лугах со своей поганой шлюхой… В итоге Наташа решила действовать, как говорится, по обстановке, не особо признаваясь себе самой, что подобное решение означает заведомую готовность простить – хотя и не просто так, а в обмен на соответствующие мольбы и клятвы.
Неожиданная апатия доктора Островски с первых минут выбила ее из колеи: сидит мешок-мешком с этой своей бутылкой, смотрит в пространство пустыми глазами, несет какую-то чепуху. Вместо полезного гнева она почему-то ощутила совершенно неуместную жалость. И вдруг ни с того ни с сего – просьба лететь с ним в Москву! В Москву?! Полное сумасшествие… Хотя, может быть, именно сумасшествие сейчас подходит лучше всего. Только вот сын… у него отпуск как раз в следующую пятницу…
– А как же Мишка… – растерянно проговорила Наташа.
– Очень, – повторил Игаль. – Ты мне там очень нужна. Я только сейчас это понял. И не только там, а вообще.
Ого. Действительно, ого… Она отвернулась, чтобы скрыть выступившие слезы. Это, пожалуй, сойдет и за извинение, и за клятву. Мишка сможет один разок справиться и сам; правда, форма останется неглаженой… да и черт с ней, с формой. В конце концов, неустроенная личная жизнь мамы вредит еще и интересам мальчика. Надо ехать. Надо ехать и склеивать разбитое извечным женским клеем. В новой обстановке, через постель, через ласку, через понимание. Мужчины ведь, в сущности, простые коняги. Главное – вовремя взять их под уздцы и, тихонько поглаживая, вести куда надо, заботясь лишь о том, чтобы узду не перехватила чья-то чужая рука. Ты вот не уследила, положилась на то, что он будет возвращаться в конюшню сам, силой привычки. Кого ж теперь винить, если не себя саму? Ты виновата, ты и исправляй…
Наташа пожала плечами.
– Ладно. Когда?
– Завтра. Послезавтра. Когда достанем билеты.
11
Девочка по имени Ривка появилась на свет в местечке Жашков Таращанского уезда Киевской губернии в июне 1919-го, семь месяцев спустя после погрома, учиненного там бандой бывших бойцов советского командарма Муравьева. Можно сказать, она попала в этот мир контрабандой, абсолютно нежеланно и непредвиденно. Ее неопытная мама Броха Маргулис слишком долго принимала тошноту, боли и некоторые другие известные каждой рожавшей женщине телесные признаки за последствия ушибов и травм, полученных ею во время изнасилования. Плотная комплекция Брохи тоже немало способствовала чересчур позднему обнаружению контрабандных намерений маленькой Ривки; так или иначе, к моменту, когда вздувшийся живот был наконец замечен, сроки возможного аборта прошли давно и безнадежно.
Понятно, что говорить об отцовстве не приходилось; самой Брохе перед наступлением спасительной потери сознания запомнились лишь отвратительные мокрые усы, вонь сивухи, каменная тяжесть на теле и мучительная резь в низу живота. Если для этого и существовало имя, оно вряд ли было человеческим. Поэтому сердобольный габай жашковской синагоги, записывая новорожденную в соответствующую книгу, спросил лишь, как Броха намеревается назвать девочку.
– Никак, – равнодушно отвечала молодая мать.
Тогда она еще надеялась, что недоношенная малышка, поняв прозрачные намеки окружающих, тихо уйдет сама.
Габай отрицательно покачал головой.
– Так не пойдет. Ребенку нужно имя. Как звали твою покойную бабку – Ривка?
Он макнул перо в чернильницу и внес новую строку в книгу местечковых судеб: «Ривка бат Броха ве-Хаим», что в переводе с древнего языка синагог значило «Ривка, дочь Благословения и Жизни». Имя оказалось удачным: девочка так упорно цеплялась за жизнь, что довольно быстро обрела и благословение материнской любви.
К несчастью, в глазах окружающих на Брохе Маргулис и ее дочери, как и на многих других жертвах насилия, которыми полнились тогда еврейские местечки, лежало неизгладимое клеймо скверны, что наглухо закрывало им дорогу к замужеству и нормальной семейной жизни. Ближе к концу войны, оставив ребенка на попечение своих родителей, Броха уехала в Киев в надежде найти счастье там, где никто не знает историю ее позора. Вернулась она лишь два года спустя – все еще без мужа, но в кожаной чекистской тужурке, с кобурой маузера на плече и незнакомыми жесткими складками у рта.
