Первые слова, что услышала Толстая, оказавшись в монастыре, были руганью: «Шкура подзаборная, мать твою…» В книге «Дочь» она, конечно же, не стала дословно воспроизводить услышанное. Ей врезалась в память сцена: «Из-за угла, растрепанные, потные, с перекошенными злобой лицами, выскочили две женщины. Более пожилая, вцепившись в волосы молодой, сзади старалась прижать ее руки. Молодая, не переставая изрыгать отвратительные ругательства, мотая головой, точно огрызаясь, изо всех сил и руками, и зубами старалась отбиться»
[994].
Новоприбывшую поселили в келью братского корпуса. Александру Львовну определили в одну из трех комнат общей камеры. Здесь, как она позднее узнала от бывшего монастырского звонаря, еще недавно «жил праведный старец архимандрит Пантелеймон», а теперь он «ютился где-то за стенами монастыря»
[995].
В дневнике 1920 года остались сдержанные заметки Толстой о сокамерницах, с которыми ее свела судьба. В книге «Дочь» о них сказано подробнее, и особым светом пронизано описание тети Лизы, которая произвела на Толстую «впечатление человека верующего, сильного духом». В восприятии Александры Толстой эта женщина была «одной из тех крестьян самородков-сектантов, которых так высоко ценил отец»
[996].
Александра Львовна вспоминала:
«Я толкнула дверь и очутилась в низкой светлой квартирке. И опять пахнуло спокойствием монастыря от этих чистых крошечных комнат, печей из старинного, с синими ободками кафеля, белых стен, некрашеных, как у нас в деревне, полов. Высокая, со смуглым лицом старушка, в ситцевом, подвязанном под подбородком сереньком платочке и ситцевом же черном с белыми крапинками платье, встала с койки и поклонилась.
– Тетя Лиза! – сказала ей Александра Федоровна
[997]. – Это дочь Толстого, вы про него слыхали?
– Слыхала, – ответила она просто, – наши единоверцы очень даже уважают его. Вот где с дочкой его привел Господь увидеться! – И она снова поклонилась и села.
Лицо спокойное, благородное, светлая и радостная улыбка, во всем облике что-то важное, значительное.
„Это лицо не преступницы, а святой, – подумала я, – за что она может сидеть?“»
Тетю Лизу обвинили незаконно, не разбираясь в ситуации (соседка-самогонщица перенесла аппарат в ее сарай, где его и нашла нагрянувшая милиция). Полгода без суда и следствия она отсидела в концлагере, ни на что не жалуясь: «Ну да везде Бог, Его святая воля». Тетя Лиза приняла скопчество
[998] еще в юности и, несмотря на искушения, выдержала строгий обет. Вместе с сестрой воспитывала сирот. Они собирали их по деревням, одно время заботились о проживающих у них пятнадцати сиротах. И даже в голодные революционные годы сестры продолжали воспитывать сирот: «Вязальная машина у нас есть, трех коз держим, с десяток кур, – вот и живем». Спустя годы Александра Львовна в книге «Дочь» заострила внимание на своей реакции на рассказ этой женщины о прожитой жизни:
«Я смотрю на ее сухое скуластое лицо с повязанным на голове ситцевым, всегда чистым сереньким платочком, на ее черную с белыми крапинками ситцевую кофту навыпуск, такую же юбку в сборках, смотрю в ее умные черные глаза, такие спокойные и чистые, и мне делается неловко и стыдно за себя, за свою жизнь…
Да, ей немного надо, а если надо, то не для себя, для других»
[999].
Помещали в концентрационные лагеря в чем-либо провинившихся перед властью и политических, а также потенциально опасных для нее людей из-за их родственных связей. Срок пребывания последних был определен окончанием Гражданской войны. В числе первых, с кем встретилась прибывшая в лагерь Александра Толстая, была баронесса, фрейлина
[1000] Тамара Александровна Каульбарс, попавшая в заключение в качестве заложницы: ее отец, бывший генерал-губернатор Одессы (1916), видный военный деятель Российской империи, генерал от кавалерии А. В. Каульбарс, с октября 1918 года находился на Юге России в Добровольческой армии, а с февраля следующего года был утвержден в ее резерве. Осенью 1920 года внешний облик и одежда его дочери поразили Толстую: «Вид ужасный, желтая арестантская куртка, старая, позеленевшая от времени юбка, кое-где выдранная клочьями, стоптанные самодельные туфли, из-под которых выглядывают голые пятки»
[1001].
Новоспасский монастырь. 1911–1912
Женщины, которых увидела Александра Львовна, были очень плохо одеты: «…у многих нет двух смен белья, но и этому помочь нельзя, так как одежды также не присылают со складов, а если и присылают, то, прежде чем она доходит до арестованных, ее сортирует администрация: комендант, кладовщик и прочие, отбирая себе хорошее, крепкое белье и заменяя присланное никуда не годным тряпьем»
[1002].
Уже в первый лагерный вечер Толстая заметила, что «дочь губернатора налила кипятку в громадную эмалированную кружку и пила его без сахара, с корочкой отвратительного тюремного хлеба». Староста Александра Федоровна пояснила новенькой ситуацию: «Уж от голода распухать стала, а все другим раздает, – сказала она, и в глазах ее засветилась ласка, – и масло, и сахар – все»
[1003]. Александра Толстая растерялась: «В душе росло недоумение. Где я? Что это? Скит, обитель? Кто эти удивительные, кроткие и ласковые женщины?»
[1004]
