Уход и смерть Л. Н. Толстого стали событием культуры, достоянием большой истории. 8 ноября 1910 года В. В. Розанов написал: «Умер он трагично и жестоко: но какая смерть не трагична и не жестока? Однако в этой смерти есть и нечто прекрасное, исключительное по благородству и оригинальности. Кто еще так странно, дико и великолепно умирал? Смерть его поразительна, как была и вся его жизнь. Так умереть, взволновав весь мир поступком изумительным, – этого никто не смог и этого ни с кем не случилось»
[704]. В. Г. Короленко сказал, что смерть Толстого «говорит так внятно о вечной, неумирающей жизни»
[705].
Острота ссор и драматизм столкновений самых близких ему людей составили историю, в которую величие Льва Толстого, особенно после его смерти, не умещалось. «И эта смерть в пути, – писал религиозный философ С. Н. Булгаков, – символически озарила сокровенную жизнь его духа с его неутоленным алканием»
[706].
Любопытно, но события развернулись в пользу детей Толстого, лишенных наследства. 16 ноября 1910 года последнее завещание Л. Н. Толстого было утверждено Тульским окружным судом. Надо заметить, что граф не собирался оставить свою жену без средств к существованию. Еще в августе он говорил младшей дочери, чтобы вырученные деньги за издание его сочинений, подготовкой которого в последнее время занималась Софья Андреевна, ей же и достались. А Александру попросил подождать, пока это издание разойдется
[707].
Раздумывая над последовавшими за смертью Л. Н. Толстого событиями, Сергей Львович отметил, что далеко не с худшей стороны в них предстали братья Илья и Михаил, что достойно держались Андрей и Лев
[708]: «Я отношусь отрицательно к завещанию отца, потому что, возбудив враждебные отношения между близкими ему людьми, оно отравило последний год его жизни и потому что оно противоречило его убеждениям, как косвенное обращение к властям. В одном из писем к Черткову он писал: „Едва ли распространенность моих писаний окупит недоверие к ним, которое должна вызвать непоследовательность в моих поступках“. Но я думаю, что мне, моей матери и братьям завещание принесло большую пользу в нравственном отношении. Оно возложило ответственность за литературное наследие отца на Черткова и сестру Сашу и освободило от этой ответственности и от всяких нареканий почти всех членов нашей семьи. Если бы не было формального завещания, вероятно, некоторые из нас захотели бы извлечь из писания отца материальные выгоды, несмотря на его пожелания, выраженные в дневниках. Но тогда как совесть мучила бы тех из нас, которые пошли бы на это, и как шельмовало бы их общественное мнение! Газеты с восторгом обливали бы помоями семью Толстого. Теперь же никто не вправе сказать, что его воля не была исполнена: доверенность, данная присяжному поверенному Н. К. Муравьеву на утверждение завещания, была подписана мною и моими братьями Ильей и Михаилом, и завещание никто не оспаривал»
[709].
Тяжесть ситуации после подписания завещания, а затем и после его официального утверждения в ноябре 1910 года легла на плечи двадцатишестилетней Александры Львовны Толстой: она должна была противостоять всей семье.
За два дня до утверждения завещания, 14 ноября, Татьяна Львовна писала сестре: «…Пожалуйста, Саша, будь на высоте той задачи, которую тебе дал отец. Будь добра и постарайся не дать понять мамá и братьям, что ты хозяйка положения. Не раз вспоминаю Машу и думаю, что на твоем месте была бы она, коли бы она была жива. И думаю, что ей легче было бы быть мягкой, чем тебе. Но тем более ты должна стараться этого достигнуть…»
[710]
Только молодость, безграничная любовь к отцу и верность его заветам помогали Александре Львовне справляться с тем сложным положением, в котором она оказалась. Единственным другом и опорой теперь становился Чертков. В ноябре 1911 года она писала семье Чертковых: «Прошел целый год, а горе наше чувствуется так же живо и остро. Может б[ыть], мне еще тяжелее потому, что я далеко от вас и чувствую себя одинокой, одинокой»
[711].
У каждого из участников самых драматических месяцев 1910 года было свое представление о тех, кто был виновен в ходе событий, закономерно оборвавшемся смертью Льва Толстого.
В российской прессе на жену Толстого одни обрушились с критикой, другие встали на ее защиту. Сама Софья Андреевна по-своему видела случившееся. В ноябре 1911 года она читала книгу «Дни нашей скорби», в которой были собраны статьи и известия о последних днях жизни Л. Н. Толстого. Между строк и на полях она оставила свои пометы, одна из них касалась вопроса о причине изменений планов покинувшего дом мужа: «Лев Николаевич намеревался пожить у сестры в монастыре неопределенное время. Приезд дочери Саши, пугавшей отца, что его ищут, испугал его, и он поднялся ночью и уехал. Если бы он пожил в монастыре с сестрой и побеседовал бы со старцами, быть может, он вернулся бы к церкви. Погубила его душу и тело его собственная дочь Александра и присланный Чертковым А. Сергиенко»
[712].
Сочувственно, как всегда, относился к своей матери Лев Львович. Спустя годы он вспоминал:
«Странно, что сестра Саша была одной из главных, хотя и косвенных, причин трагического и преждевременного конца Льва Николаевича, его разрыва с матерью и его оставления дома. Она же написала о матери непристойнейшие воспоминания
[713], о которых тяжело говорить. Для того чтобы быть в состоянии, не скрывая своей злобы к той, которая родила ее на свет, писать, как „нервно прыгал каблучок“ бедной нашей мученицы-матери, как она ела и тому подобные, якобы „художественные“, подробности, нужно поистине не обладать никаким душевным тактом. Не говорю уже о том, что все то, что она написала обо мне, настолько не похоже на меня, что возражать этому невозможно. Она, например, серьезно поверила, что я разделял мнение моего учителя скульптора Родена, когда он в шутку говорил мне: „Il nе fаut pas penser du tout parсе que сеlа usе lа сеrvellе“
[714]. Она еще утверждает в своих воспоминаниях, что я стоял за смертную казнь, тогда как я никогда не выражал и не имел подобного мнения. Напротив, я думаю, и писал это, что она не нужна, и ставлю и ставил в пример Швецию, где ее не существует.
