– Получил ты свою обещанную награду? – поинтересовался я как-то у Любаша.
– Если бы, – ответил он мне, усмехнувшись. – Наверное, этот достойный человек просто забыл о своем обещании. Недавно я был в Каракасе, так он без всяких экивоков пригласил к себе домой. Я рассчитывал, начнет извиняться, придумает какую-то историю о том, куда и почему запропастился мой кубок… – Кавалек сделал многозначительную паузу.
– Так что же? – не мог я сдержать любопытства.
– Стоит мой кубок, – тут уж Любаш расхохотался, – целехонек и невредим дома на полочке у этого господина. Он и думать забыл о том, чей это кубок на самом деле.
К счастью, такие истории в шахматах скорее редкость. А уж испанцев упрекнуть в нечистоплотности и непорядочности просто невозможно. Мне с ними всегда было легко и просто общаться, я не чувствовал никаких подводных камней, лишь искреннее хорошее отношение и расположение. Единственное, в чем я на самом деле могу укорить испанцев, а точнее, испанских переводчиков, так это в довольно частой неточности перевода. Я не могу сказать, что хорошо владею испанским, но понимаю неплохо и могу уловить, когда мои слова переиначивают, переделывают или оставляют что-то недосказанным. Иногда на это можно закрыть глаза. Но если речь идет о конференции чемпиона мира, когда он говорит от имени шахмат, его слова должны быть переведены с буквальной точностью, чтобы не оставалось возможностей для появления кривотолков и недопониманий. Только представьте, что могло бы случиться, если бы переводчики взяли на себя право даже в незначительной степени изменять высказывания лидеров мировых держав. Я, безусловно, не претендую на место президента или премьер-министра, но уверен в том, что неточно переведенная фраза может доставить впоследствии немало проблем не только лидеру государства, но и лидеру шахматного мира.
Так, например, в Болгарии, где сейчас происходит новый всплеск интереса к шахматам, в интернет-сообществах активно обсуждают наш первый матч с Каспаровым, где после двадцати семи партий я вел в счете пять-ноль. Уже не знаю, с чьей подачи, моей или Гарри Кимовича, но в прессу стараниями переводчика попала фраза о том, что Каспаров получил от Карпова сорок восемь бесплатных уроков. Прошло тридцать шесть лет, а слова муссируются и активно обсуждаются до сих пор. Вот почему, если бы меня попросили отметить в испанцах или в латиноамериканцах какие-то недостатки, я бы выделил некоторую безалаберность переводчиков, не чувствующих ответственность, на них возложенную.
А в остальном я благодарен Испании и за чудесные знакомства, и за прекрасные, наполненные впечатлениями дни, проведенные в этой стране. За перехватывающую дыхание, сбивающую с ног, завораживающую архитектурой великого Гауди Барселону и великолепный Леон, за воздух Фигераса, который буквально душен из-за перенасыщенности искусством неподражаемого Дали, за бушующую зелень и океанскую синь Сан-Себастьяна и за несравненную кухню Страны басков – лучшую, на мой взгляд, во всей Испании. И, конечно, за бесконечные прогулки по Мадриду с его неповторимым имперским духом, с его бешеной энергетикой и радушной атмосферой, с его постоянным гулом, напоминающим растревоженный улей. Я получаю одинаковое удовольствие как от ходьбы по его широким проспектам, так и по тихим садам и паркам. А путешествие в мир искусства, которое предлагает музей Прадо, каждый раз оказывается настолько удивительным и незабываемым, что я готов снова и снова отправляться в него, чтобы испытывать ужас в «Саду земных наслаждений» Босха, выбирать самую прекрасную женщину на земле на «Суде Париса» Рубенса или любоваться окрестностями вместе с «Махой на балконе» раннего Гойи.
Ничуть не меньше Мадрида яркие и незабываемые впечатления подарил мне Париж. Понимаю, что, признаваясь в своей безоговорочной любви к столице Франции, я не могу претендовать на оригинальность. Что ж, искренне считаю: здесь позволительно о ней забыть. Каждый человек, сердце которого Париж покорил сразу и безоговорочно, согласится с известными словами Хэмингуэя о том, что «Париж – это праздник, который всегда с тобой». Однако природа и обстоятельства сделали все возможное для того, чтобы я этого праздника не почувствовал. В столицу Франции прилетели мы вместе с Леонидом Захаровичем Штейном – одним из сильнейших шахматистов Союза в шестидесятые-семидесятые годы, трехкратным чемпионом СССР, – прилетели в семидесятом году сразу после турнира в Каракасе, где я получил звание гроссмейстера. Турнир был невероятно напряженным. Не только потому, что собрал сильнейших шахматистов со всего мира, но и по политическим соображениям. Узнав, что в турнире будет принимать участие Кавалек, который после чешских событий шестьдесят восьмого года уехал в Америку, посол Советского Союза отдал нам со Штейном распоряжение отказаться от соревнований и возвращаться в Москву. Указание чиновника как старший в нашей делегации выслушивал Леонид Захарович. В номер вернулся чернее тучи и буркнул, что надо паковать чемоданы.
– Как паковать? Почему?! – У меня были совсем другие планы.
– Посол велел возвращаться в Москву. – Штейн вздохнул и посмотрел на меня с такой тоскливой безысходностью, что решимость, которая и так уже поднялась во мне, стала еще сильнее.
– Я никуда не поеду, – твердо сказал я.
– Как не поедешь? – Мой старший товарищ был ошарашен, но безнадега из его голоса мгновенно исчезла.
– Так. Не поеду, и всё. Из Москвы мне лично никто ничего не сообщал. Я приехал выиграть и получить звание гроссмейстера. Так что как хотите, но я остаюсь.
– Точно?
– Абсолютно!
– Ну и прекрасно. – Штейн не скрывал своей радости. Было очевидно, что возможность прикрыться моим нежеланием возвращаться его устраивает. Непослушание безусловно грозило Штейну большими неприятностями: он был и членом партии, и руководителем делегации. А теперь, в случае чего, он мог сослаться на меня и объяснить свое неподчинение приказу моим упрямством. Однако, оставшись, мы оба понимали, что выйдем из ситуации без потерь лишь в одном случае: если отыграем турнир на высшем уровне.
К счастью, наши условия проживания в Каракасе способствовали хорошему отдыху между партиями. Единственным представителем Латинской Америки в турнире был аргентинский шахматист Оскар Панно, которого по национальному признаку организаторы поселили в шикарный генеральский люкс. В самом начале турнира Штейн, будучи хорошо знакомым с Панно, шутя посетовал на то, что тот живет один в огромных апартаментах, а мы ютимся вдвоем в обычном двухместном однокомнатном номере. Номер, кстати, был совсем не плох, так как хороша была и сама гостиница, принадлежащая диктатору Венесуэлы. Оскар же жалобы воспринял всерьез и, не принимая никаких возражений, поменялся с нами номерами. Не знаю, повлияло ли это как-то на мою результативность, но я добрался в рейтинге до звания гроссмейстера, и наше практически самовольное пребывание на турнире было оправданно.
Естественно, что во время игр я не позволял себе расслабляться и отвлекаться на посторонние занятия, кроме того, все время старался держаться подальше от экваториального солнца. Но, взяв новую ступень на пути к олимпу, почему-то решил, что обязан вернуться домой во всей красе: загорелым и бронзовым. Прихватив книгу, я всего на пару часов прилег у бассейна и с ощущением сделанного дела вернулся в номер. Увидев меня в полумраке гостиной, Штейн ахнул:
