– Вы вольны болеть за Каспарова сколько хотите – это ваше право. Вы совсем не обязаны меня поддерживать, но зачем же устраивать настоящую травлю? Или я ничего не сделал для страны? Не поддерживал ее престиж все эти годы? Да и не только о престиже речь: за все мои шахматные годы я заработал для государства более трех миллионов долларов, а теперь государство поворачивается ко мне спиной. Почему?
– Да что вы, Анатолий Евгеньевич?! Это у вас какое-то ложное впечатление складывается. – Яковлев прикидывается невинной овечкой.
– Как же ложное, если каждый день выходит статья, где Карпова представляют злодеем, прохиндеем и чуть ли не врагом народа? Вы же контролируете прессу. Невозможно, чтобы вы об этом не знали. В «Правде» пишут, что я собирался остаться за границей после матча с Корчным, и еще много подобной ерунды, а люди, конечно, верят во всю эту ересь. Очень прошу вас, Александр Николаевич, отстаньте от меня, в конце концов!
– Да никто к вам даже и не думал приставать, Анатолий Евгеньевич. Вы ошибаетесь. Мы абсолютно с одинаковым уважением относимся и к вам, и к Каспарову.
– Да-а-а? – Мой собеседник явно считал, что своим заявлением сделал мне комплимент, хотя Каспаров едва стал чемпионом мира, а я удерживал этот титул десять лет и успел принести стране немалые дивиденды. Конечно, смешно было снова призывать моего собеседника об этом вспомнить. Как-то в разговоре я поинтересовался у Ивонина, почему Москва выделяет одинаковое обеспечение мне и Каспарову, за которым кроме Москвы стоит еще и весь Азербайджан. Я тогда заметил, что Гарри, в отличие от меня, еще ничего не заработал. Но мне ответили, что о заработке моем помнят ровно до того момента, как я сдал деньги в кассу.
– Конечно, Анатолий Евгеньевич. – Яковлев продолжает гнуть свою линию и дальше произносит то, что заставляет меня тут же пожалеть об отсутствии диктофона. – Признаюсь честно, – он наклоняется ко мне и вкрадчиво шепчет, – вас мы уважаем даже больше.
– Как интересно, Александр Николаевич. – Мне даже смешно. – А почему?
– Ну как же! – Он расплывается в добродушной улыбке, будто разговаривает с близким, но недалеким родственником. – Вы ведь стали членом партии в семьдесят девятом году, а Каспаров только в восемьдесят первом.
Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться, и понял, что разговаривать о чем-либо с этим человеком совершенно бессмысленно. Он явно прикидывался простачком и не желал ни в чем признаваться. Яковлев, однако, решил пойти еще дальше:
– Скажу вам честно, Анатолий Евгеньевич, там наверху – и он многозначительно закатил глаза, – считают, что вы совершили огромную политическую ошибку, обратившись в немецкий суд, и очень просят вас отозвать иск.
– Как вы себе это представляете? Я хочу доказать свою полную непричастность к обману и отступать не собираюсь.
– Неужели вы не понимаете, что именно этот факт дурно влияет на вашу репутацию. Да и как вообще возможно, чтобы советский человек, член КПСС, вел дело и рассчитывал выиграть в суде ФРГ?
– Почему бы и нет, если у меня есть все доказательства совершенного на территории этой страны мошенничества в отношении меня? Делом занимается серьезная юридическая фирма, почему я должен проиграть?
– Но вы начали это дело, даже не посоветовавшись с аппаратом.
– Я бы обязательно посоветовался, если бы защищал честь КПСС, но речь идет о защите исключительно моего имени. Я оплачиваю ведение дела из собственных средств, никаких подробностей о его ходе вы не знаете. О чем мне советоваться?
– Как бы то ни было, решение о нецелесообразности вашего процесса принято, и иск вас просят отозвать.
– Позвольте, Александр Николаевич, эту просьбу не выполнить.
Он очень долго и внимательно меня рассматривал, будто взвешивал, что делать: прихлопнуть сразу или дать еще помучиться. Очевидно, решил, что наблюдать за последним будет куда интереснее, и сказал:
– Вы, однако, упрямый человек. Судитесь, Анатолий Евгеньевич, судитесь, а мы уж потом решим, что с вами делать. – Угроза очевидная и практически ничем не прикрытая. И этот человек пять минут назад рассказывал мне о своем большом уважении.
Суд тянулся довольно долго и проходил в Гамбурге, но после разговора с Яковлевым я понял, что игру будут вести в открытую и в Гамбург в очередной раз меня могут просто не выпустить. Я попросил своих адвокатов ходатайствовать о переносе последнего заседания в Западный Берлин, и они, к большой удаче, добились на это разрешения. Однако я не учел, что в представлении Советского Союза Западный Берлин всегда был самостоятельным государством и никакого отношения к ФРГ якобы не имел. На последние слушания съехалось огромное количество журналистов по меркам Германии. Мне устраивали пресс-конференции и приглашали выступать в телешоу, где постоянно выражали поддержку и уверенность в моей несомненной победе.
После очередного такого успеха и как раз накануне последнего судебного дня, когда уже должны были вынести вердикт, я вернулся в отель полным сил и в прекрасном расположении духа. Однако пыл моего боевого настроя поугас, когда в гостинице ко мне обратился незнакомый человек и, представившись генеральным консулом Советского Союза в Западном Берлине, сообщил следующее:
– Я здесь для того, чтобы передать вам указание из Москвы завтра в суде не появляться.
– А можно полюбопытствовать, с какой стати?
– С той, что Западный Берлин не имеет никакого отношения к ФРГ, где вы ведете процесс. И, по мнению советской стороны, вы просто не можете судиться на этой территории.
Я сразу понял, что Яковлев нашел лазейку, с помощью которой можно не дать мне выиграть дело, а потом использовать мое поражение как заблагорассудится. Конечно, я пошел бы в суд в любом случае. Проигрыш гарантировал провал не только в СССР, но и во всем мире. Но я решил попробовать не просто поступить по-своему, а сделать так, чтобы никто не мог придраться к моему непослушанию.
– Вы не могли бы, – спрашиваю консула, – оказать мне одну услугу?
– Какую?
– Я напишу сейчас письмо Громыко. Сможете его передать по своим каналам?
– Для этого надо ехать в Восточный Берлин.
– Я очень прошу вас. Это последний шанс изменить ход событий.
Несколько секунд он напряженно думает, потом решается:
– Пишите.
Буквально на коленке составляю для Громыко послание, в котором четко разжевываю последствия своей неявки на заседание для страны. Я проиграю, и только ленивый на Западе не напишет о том, что десять лет шахматную корону удерживал не гений игры из Страны Советов, а обычный мошенник. Судьба и в этот раз ко мне благоволила: Громыко оказался на рабочем месте в поздний час, письмо мое ему передали, и в ночи консул обрадовал меня новостью о полученном из Москвы разрешении выступить в суде.
На следующий день присяжные вынесли вердикт в мою пользу, и преступление Юнгвирта расценили буквально как преступление века. Незадолго до нашего процесса судили бывшего мэра Западного Берлина за хищение десяти миллионов немецких марок из бюджета и приговорили того к трем годам лишения свободы. Журналиста же, который украл просто лично у меня сумму, в разы уступающую десяти миллионам, осудили на десять.
