– Борис Васильич! Борис Васильич! – Думаю, не только он, но и я сам не ожидал от себя подобной беспардонности. Но я так сильно нуждался в совете, что природная скромность уступила место решимости. Спасский остановился и посмотрел на меня в недоумении, он явно не ожидал такого обращения от едва знакомого юнца. Я сбавил обороты и как можно вежливее произнес:
– Борис Васильич, разрешите спросить.
– Ну пожалуйста. – Он улыбнулся, заметив, что невиданное нахальство сменилось искренним смущением.
Торопясь и, возможно, сбиваясь, рассказываю ситуацию и тут же получаю твердое напутствие:
– Толя, всегда полагайтесь на обещания организаторов, а не на посольство.
Сколько же мысленных благодарностей я произнес в адрес Спасского, когда впоследствии позвонил уже из Гронингена в посольство с докладом о своем благополучном прибытии и понял, что они и думать забыли о том, что какой-то малолетний Толя Карпов отправился в одиночное безнадзорное плавание по Голландии и что они обещали это плавание всячески контролировать. Но это случилось чуть позже, а тогда, сердечно поблагодарив Спасского, я помчался в отдел выездов к Екатерине Яковлевне Стригановой – совершенно чудесной, душевной, прекрасной женщине, курировавшей шахматы около тридцати лет и не допустившей за время своей работы ни единого промаха. Со всеми была она добра и предупредительна, а подведомственных шахматистов опекала в буквальном смысле как родная мать. Кровной же матерью приходилась она прославленному в те годы динамовскому хоккеисту Александру Стриганову.
Прибегаю в отдел выездов и делюсь с Екатериной Яковлевной своими волнениями:
– Конечно, меня обещают встретить, но что, если забудут или я как-то потеряюсь, не разберусь, что тогда делать? Я же ни слова по-английски.
– Не волнуйся, Толя! – Сам мелодичный голос Стригановой уже звучал успокаивающе. – Сейчас что-нибудь придумаем. – И с непоколебимой верой в силу слова и во все человечество она пишет мне на английском записку с просьбой к читающему сие послание оказать помощь советскому шахматисту, который едет на чемпионат Европы в Гронинген.
Сажусь в поезд с выданными чеками Внешпосылторга, которые, как меня уверяли, легко поменяю в любом отделении любого банка, и с лелеющей сердце бумажкой от Стригановой. Оказываюсь в одном купе с афроамериканкой из Гвианы – студенткой Института дружбы народов, которая сразу же пытается наладить общение по-английски. Жестами объясняю бесполезность ее усилий и протягиваю записку. Она читает и заливисто хохочет, обнажая свои белоснежные зубы, счастливыми обладателями которых бывают только люди с темным цветом кожи. Я не понимаю, чем вызван этот приступ смеха, но она уже спрашивает по-русски:
– А как же ты объяснишь, какая именно помощь тебе нужна, а главное, как поймешь, что тебе ответят?
Эйфория от обретения записки тут же померкла. Весь путь до Амерсфорта провел я в беспокойстве: встретят – не встретят, приедут – не приедут. Решил, что, если встреча не состоится, подойду к кассе и, показав записку, буду тыкать в слово «Гронинген». Дай бог поймут, что мне нужно, и продадут билет. Ну а гульдены перед этим обрету в обмен на полученные чеки. На мое счастье, я еще не знаю, что эти «замечательные» чеки согласятся обменять только в одном отделении государственного банка Гронингена, которое мы с организаторами обнаружим далеко не в первый день моего пребывания на чемпионате.
В Амерсфорте в страшном волнении спускаюсь на перрон и останавливаюсь у вагона. Перрон пустеет, и в конце концов на нем остаются только два человека: растерянный худенький юный советский шахматист и высокий статный голландец с шахматной доской под мышкой и белым королевским пуделем на поводке. Меня встречал организатор международных шахматных турниров – известный во всем мире мистер Витхуиз. Не меньше его самого был известен и встретивший меня с ним за компанию пудель по кличке Фиде
[2]. Меня снабдили билетом и инструкциями, и до Гронингена я добрался без приключений.
Небольшие приключения, однако, ждали меня и на обратном пути. Возвращался я уже в ранге чемпиона Европы в компании польского шахматиста Ежи Леви, который владел английским чуть-чуть лучше меня. А пересадок уже требовалось сделать не одну, а две. И на первую пересадку в городе Цволле было у нас всего четыре минуты. Выскочив на перрон, впрыгнули в первый попавшийся состав из нескольких стоящих на путях. Двери тут же захлопнулись и поезд тронулся. К счастью, с составом мы не ошиблись, благополучно добрались до Амерсдорфа и пересели на конечный поезд. Чем ближе польская граница, тем заметнее нервничает Леви; интересуюсь:
– Что с тобой, Ежи?
– У меня полный чемодан подарков. – Кивает на один из своих чемоданов. – Найдут – отберут.
– Хочешь, скажу, что это мой?
– А ты можешь?
– А почему нет? Еду транзитом, ничего не вывожу, ничего не ввожу.
– Слушай, ты так меня выручишь. Я что-то не рассчитал. Набрал своим подарков, а только потом вспомнил о «доброте» наших таможенников.
– Ежи, всё в порядке, не переживай. Тем более у меня совсем немного вещей.
– А ты какие подарки купил? – живо интересуется Леви.
– Если честно, то никаких, – спокойно отвечаю, не чувствуя ни малейшего смущения.
Помню, что из самой своей первой заграничной поездки в Чехословакию привез маме красивый шерстяной свитер, потом, наверное, привозил какие-то мелочи, но цели привезти подарки у меня никогда не было. Всегда было жаль тратить время на походы по магазинам, на тяжкие раздумья, что именно купить и как не промахнуться с размером. Я всегда с удовольствием возвращался и возвращаюсь из поездок с деньгами и прошу близких самим приобрести подарки по своему вкусу.
Ну а чемпионат шестьдесят седьмого года запомнился мне не только дорогой, которая заставила меня поверить в то, что теперь я смогу самостоятельно добраться куда угодно и не только полученным званием чемпиона Европы, но и первой знаковой встречей с профессором математики университета в Маастрихте, пятым чемпионом мира по шахматам, президентом Международной федерации – Махгилисом (Максом) Эйве. В Гронинген он приехал в качестве почетного гостя на открытие турнира и по существующим правилам должен был сделать ход за доской любого выбранного участника. Было вполне логично, что для своего хода Эйве выберет партию самого многообещающего в то время голландского шахматиста Яна Тиммана, который впоследствии, до начала девяностых годов, оставался в тройке лучших шахматистов мира, но совершенно неожиданно президент Федерации оказался возле моей партии со швейцарским шахматистом Штауфенбергом. Почему он выбрал меня, было ли это пустой случайностью или целенаправленным политическим решением (дипломатические отношения с Голландией в те годы были достаточно крепкими), я так никогда и не узнал. Но тем не менее могу утверждать, что Макс в буквальном смысле приложил руку к моему будущему званию чемпиона Европы и наша с ним первая встреча действительно оказалась знаковой. А встреч этих впоследствии было великое множество: обычных житейских, проходных, на турнирах или деловых, в спорах и обсуждениях, или дружеских, в неторопливых беседах за вкусным обедом. Среди обедов случались и званые. А самым примечательным из них стало празднование нашего совместного с Эйве столетия в музее Ван Гога в Амстердаме: Максу исполнялось семьдесят пять, а мне двадцать пять. Событию предшествовал грандиозный юбилейный турнир, посвященный голландскому шахматисту, а моя победа в нем стала символичной: общее столетие оказалось оправданным. Победителю турнира вручили специально учрежденный почетный приз – сертификат о том, что в мире существует выведенный селекционерами сорт хризантем, который с этого момента будет называться хризантемой Карпова. Но цветком на бумаге дело, конечно, не ограничилось. По праву лидирующие на мировом рынке по производству цветов голландцы подарили мне такое количество живых цветов, что я, тогда не знающий о пагубном влиянии этого прекрасного аромата на человека, провел с ними в номере всего одну ночь и заработал себе сильнейшую аллергию на следующие четверть века жизни.
