С женой Эльжбетой
— А те, кто воевал в Армии Людовой, там был кто-то значительный?
— Кажется, на самом деле не было. О них говорили, но не известно было, насколько это все правда, были ли они вообще в Армии Людовой или нет. Конечно, были очень интересные люди, я потом о них узнал. Был такой секретарь ЦК ПОРП Старевич, его жена, еврейка, которую на парашюте сбросили в Армию Людову, чтобы перетянуть их начальников на сторону коммунистов. Это героизм для еврейки — из Москвы отправиться на немецкую сторону. И она с этим справилась, кого-то там уговорила. Потом стала женой этого члена политбюро. Потом его уже отправили в отставку. А она под псевдонимом стала известной поэтессой и перешла в католицизм. И бывала у нас дома во времена военного положения, где-то в 80-х годах, вы даже в моей книжке гостей найдете — и ее, и княгиню Изабеллу Радзивилл, которая тоже сидела за столом. Во время их разговора мне казалось, что я просто с ума схожу, это было невероятно, как будто пьеса абсурда. Одна пожилая дама спрашивала другую: извините, а вы помните, почему ваш муж так настаивал на том, чтобы убить моего мужа? А та отвечала: я помню, да, он был уверен, что аристократов надо уничтожить, потому что они могут поднять голову и народ к ним так относится, что лучше, чтобы их не было; ну, на самом деле он был прав, вот видите, вы сейчас поднялись.
С Валерием Золотухиным, 2012 г.
Я Ионеско
[49] это рассказывал. На самом деле я был знаком с Ионеско и горжусь этим. Я ставил одну из его последних работ. А вообще раньше несколько раз ставил его «Король умирает», и последняя моя работа на Таганке с Золотухиным — это тоже «Король умирает». Я просто чуть-чуть переделал эту пьесу, Ионеско мне разрешил это сделать. Последняя работа Ионеско — по заказу Парижской оперы либретто оперы о католическом святом, хотя Ионеско был православным. Его спрашивали, как же так произошло, что вы, автор театра абсурда, начали создавать религиозный театр? Ионеско, который любил играть, как будто разозлился, сказал: а как вы смеете называть меня автором театра абсурда? Я никогда никакого театра абсурда не создавал, я творил реалистический театр, это мир абсурдный, а не театр. И конечно, мир без Бога — это чистый абсурд. Он, можно сказать, был прав.
— «Лысая певица» — это его?
— Да, конечно его. «Носорог» (Rhinoceros, 1957) тоже его. Но «Король умирает» (Le roi se meurt, 1962) мне особенно близок. Я эту пьесу ставил в Мюнхене, а потом, как я уже говорил, на Таганке в Москве с Золотухиным. Ионеско просто такие истории радовали, это было доказательство того, что мир так абсурден, что уже никакие спектакли не нужны.
— У него было фантастическое чувство юмора.
— Да. Но его левые пробовали отставить в сторону. Его и Беккета
[50], потому что они не поддерживали левых устремлений, но, с другой стороны, были авангардистами. Левые любили авангард, но абсурд им мешал. Если он был разрушительным — он был им мил, ну а если он был метафизическим — тогда, как у Ионеско, он им уже не нравился. Ионеско был всегда довольно откровенным антикоммунистом.
— Но он же поэтому и уехал?
— Уехал из Румынии, это раньше, а потом всю жизнь шел в другом направлении, против большинства.
Восстание в Варшаве
[]
— Польское восстание в Варшаве 1944 года — это действительно была провокация для того, чтобы уничтожить руками немцев активных поляков?
— Знаете, провокацией я бы это не назвал. Но я пережил это восстание, я помню все прекрасно.
— Вы помните то, что происходило?
— Да. Я потом даже создал сценарий на основе этих моих воспоминаний. Но так и не удалось снять картину. Это больше о моей маме, которая сыграла там важную роль. Но это было еще до восстания. Мама была из чисто польской семьи. Мой дед имел небольшой заводик недалеко от расположения будущего гетто. И мама моя еще девушкой часто общалась со своими соседками-еврейками и даже немного говорила на идиш. Их это очень радовало, они часто плохо говорили по-польски, там был такой смешанный язык общения. И осталась у нее подружка, которая потом была в гетто, она передала информацию, что попробует убежать из гетто с группой других евреев, и просила помочь. Все было договорено. Мама приготовила деньги, место на фабрике, где та могла спрятаться с теми, кто с ней придет. Но по дороге немцы убили мамину подружку. И пришли какие-то совсем незнакомые люди с адресом от нее, и пришлось их прятать. Я, как ребенок, был всегда с мамой. Она работала. Это был заводик по производству мебели. Заводик работал плохо, потому что никто не покупал во время войны мебель или очень мало покупал. В большинстве фольксдойчи покупали и немцы. И я прибежал к маме в офис с криком, что там, в магазинчике, воры — я слышал голоса. А мама сказала: ты всегда придумываешь такие вещи, не буду тебя слушать. Я сказал, что покажу, где слышал голоса. И мама в наказание не дала возможности мне доказать, что я прав — закрыла меня в купальной. Это была первая дикая несправедливость, с которой я столкнулся, я помню это чувство. Потом, после войны, уже прошли годы, я напомнил маме, что она тогда сделала, а она сказала: ты ничего не мог знать — там были спрятаны евреи. Там была такая комната без окна, вход в нее был скрыт. И была между ними такая договоренность, что они будут спать днем, а бодрствовать ночью — им было все равно, а для нее так было безопаснее, потому что там были рабочие — немного, но кто-то там работал, — и чтобы они не заметили, что кто-то там есть. Самое трудное было приносить им пищу, потому что постоянно надо было находить какой-то предлог, если кто-то заметит, что мама 2–3 раза в день покупала хлеб. Это ненормально для семьи из 2–3 человек. И надо было всегда оправдываться: ах, забыла, и т. д. И покупать в разных магазинчиках, чтобы не обратили на это внимания. Потом постепенно наша Армия Крайова организовала для наших евреев место, куда им можно было перебраться. И это тоже было небезопасно. Интересно, что мне мама потом рассказала, как это все выглядело со стороны. Прежде всего, она сама относилась к тем, кого прятала, подозрительно, ведь она рисковала жизнью своей, моей и моего отца.
Но с другой стороны, это были чужие люди и они вели себя по-разному, там кто-то из них пробовал покончить с собой. А мама кричала на него: что я с твоим трупом буду делать? ты подумал? иди на улицу, тебя там могут расстрелять сразу; не делай этого у меня, потому что мне придется где-то в подвале делать тебе могилу, а как я это сделаю? К тому же эти люди подозревали, что мама делает это ради денег, что она может их предать — в этом была огромная опасность, они вели себя истерично.
