Но с другой стороны, мы все должны это понять. Мама тоже говорила, что понимает, почему они к ней так подозрительно относились: они тоже ее не знали, их жизнь была в ее руках, а ее жизнь была в их руках. И знаете, эта взаимосвязь стала основой сценария. И там было много таких трагически смешных эпизодов. Как мама рассказывала, там был один пожилой еврей, который вообще не говорил по-польски, очень старый, и у него был склероз. И оказалось, что для него очень легко было найти место, потому что у монашек был садовник, очень больной, он умирал. И он был глухонемой. Монашки сказали: если мы поставим другого человека в его одежде — никто даже не заметит, никто к нему не приближался, никто его не знал, только надо подождать. А тот все не умирал. Наконец умер, и этого старика можно было сразу перевести к ним, он там всю войну и прожил, никто ничего не заметил. Это уже потом стало известно.
Но был другой человек, врач, интеллигент, который сразу стал лидером этой группы. Он был очень разумным человеком, и они с моей мамой понимали друг друга. Но он выглядел, как этнический еврей.
И в подполье сказали, что из-за этого ему надо покрасить волосы. Покрасили, но неудачно. Он стал выглядеть, как сегодня выглядят панки или гомосексуалисты, виден издалека. И поэтому ему пришлось остричь волосы, но после этого он уже стал выглядеть, как беглец из концлагеря, и надо было ждать, пока волосы не отрастут заново, он очень долго там сидел. Но он был такой один. Мама после войны увидела его фотографию в газете, но она не разрешила мне тогда говорить об этом, а там были еще два свидетеля, после войны они уже жили в Израиле, — те, которые мне помогли потом, когда меня изгнали из школы, только с их помощью меня восстановили. Они так отблагодарили за спасение. Они жили в Израиле, но у них были родственники в политбюро, и они смогли позвонить. Но мама не разрешила рассказывать об этом, чтобы это было зафиксировано в Яд Вашем. Мама сказала: «Я столько пережила, что не хочу никакой награды, если бы я приняла награду, то уничтожила бы все, что я сделала». Но, по моему мнению, это хорошо, чтобы люди узнали, что кто-то все-таки рисковал жизнью для спасения других людей. И это не романтический риск, это был драматический риск. Мама мне говорила: я ненавидела их всех, потому что я так боялась, что если их начнут пытать, они скажут, что это я им помогла. И поэтому я сценарий назвал: «Черные очки». Потому что она заходила, хотя это было ночью, в черных очках, чтобы они ее не могли узнать, чтобы не знали, кто она. Представьте, как это для них было — приходит какая-то женщина, которая прячет свои глаза за черными очками. Это всегда с чем-то криминальным связано. Там у них были золотые монеты, 20 долларов, и кто-то попросил, зная, что он будет выходить и надо на что-то прожить, разменять эти 20 золотых долларов по 5 золотых рублей. Потому что хотя это было почти то же самое, но если разменять, то можно заплатить четыре раза. Мама взяла эти 20 долларов, пошла в какую-то контору или магазин, спросила, можно ли разменять эти деньги. Они проверили и сказали, что эти 20 долларов фальшивые, это не золото. Мама вернулась и сказала: извините, но это не настоящее золото. А тот, кто дал, сказал: монета была настоящей, вы ее подменили. Я могу понять, что его подвели уже не первый раз, что он не знал. Но с другой стороны, как вы можете подозревать того, кто спасает вам жизнь, что он на это способен? Знаете, это все очень сложно! Но это как в греческой драме, трагедии, где все правы, а выхода нет. И это важная наука: увидеть обстоятельства, из которых нет выхода.
— Но вернемся к Варшавскому восстанию. Погибло очень много людей. Почему было принято решение начинать восстание в тот момент, когда было очевидно, что все может очень плохо закончиться?
— Нам известны только гипотезы, до конца никто из историков полной правды не понял. Можно сказать, наверное, неточно, приблизительно, но чтобы было понятно, — что такого решения (начать восстание) вообще не было. Восстание — как огонь. Началось само. И когда стало понятно, что его остановить невозможно, тогда руководители сопротивления его и объявили. В какой степени это предположение соответствует действительности, еще не ясно.
Но, возможно, появилась надежда — скорее у людей, чем у руководства нашей подпольной армии, — что если немцы уходят и в Варшаве, как казалось в тот момент, почти не осталось немецких солдат (они уходили), а советские войска стояли на другом берегу Вислы, — то кто-то наивно думал, что если мы начнем восстание и освободим сами Варшаву, советские не будут в состоянии навязать свое правительство, можно будет создать только какое-то коалиционное правительство. У политиков была такая мысль. Абсурдная, потому что оказалось, что советские войска отошли сразу назад и почти полгода ждали на линии за Вислой и не хотели помогать восстанию. Оказалось, что немцы вернулись, у них были еще и силы, и желание показать миру, другим городам, что если кто-то попробует поднять восстание, то оно будет жестоко подавлено. В Праге в мае 1945 года было восстание, но после того, как немцы фактически ушли. В Париже, правду сказать, настоящего восстания вообще не было, насколько я знаю. Значит, эти города ждали до последнего момента, чтобы не рисковать, боялись, что немцы могут город уничтожить. На Варшаве они продемонстрировали, что в состоянии это сделать. С военной точки зрения для немцев это тоже было не выгодно, они огромное количество боеприпасов потеряли. Но они хотели показать другим народам, что будет, я думаю, что решение Гитлера в то время было в первую очередь эмоциональным.
Потом, говорят, советская армия Гданьск разрушила таким же образом. Потому что Гданьск не пострадал во время войны, не так сильно. Это была такая политика Сталина — сейчас мы понимаем, что он уже тогда знал, что эти земли — и Кенигсберг (Калининград), и Гданьск, и Штеттин (Щецин) — останутся в сфере советского влияния и хотел заново отстроить эти города. Конечно, если мы отстроили, то это уже наше, а если бы они остались такими, какими были, тогда кто-то бы требовал своего. Такая была мысль. Но, кажется, уничтожили и часть Кенигсберга, Гданьск в огромной степени был уничтожен советскими войсками, Вроцлав же был уничтожен немцами.
— И английскими бомбардировками.
— Ну, были бомбардировки, бомбили немцев, так что на войне это нормальное дело. А Данциг — вы увидите, насколько там огромное число доказательств связи этого города с Польшей, они торговали украинским зерном, это была главная основа богатства Данцига, а зерно шло из Украины по Висле. Поэтому там найдете и часовню такую, эпохи Ренессанса, как во Львове часовня Боимов, такая есть и в Гданьске. И вообще есть интересная память этой связи и, в отличие от Кенигсберга, он на самом деле отстроен с любовью, это видно.
С женой Эльжбетой и К. Кесьлёвским, 1993 г.
Конечно, я помню Варшавское восстание, но помню как ребенок, которому было четыре года, и это очень своеобразная точка зрения. Я понимаю, что я — представитель уже последнего поколения, которое еще помнит, как эта война выглядела. И надежды на то, что восстание победит, я не почувствовал даже в моем окружении. В нашем доме говорили, что это закончится плохо.
