— А вы в самой Варшаве были?
— Я был в самом центре Варшавы. Восстание началось после обеда, в 16 часов. Мой отец не пришел на обед, опоздал на несколько минут и остался уже на другой стороне улицы, я потом полгода его не видел. И мама уже меня подготовила к мысли, что я сирота, чтобы я мог смириться с этой мыслью.
— А с ним не было контактов?
— Никаких. Мы его еще последний раз видели, когда он поднялся на крышу… Тогда первые несколько дней телефон работал, и он связался с нами по телефону, сказал, где находится и когда он выйдет и на какую крышу, чтобы оттуда нам помахать. Ну, мы тоже вышли на крышу и видели его оттуда.
— В каком районе вы были?
— В самом центре, напротив варшавского Центрального вокзала. Мой отец строил этот вокзал, и там был его офис, в котором мы потом жили во время войны. Так это в памяти осталось.
— Во время Варшавского восстания погибло очень много людей, и погибли в первую очередь, скорее всего, те, кто был элитой общества, кто был наиболее решительным, кто имел свою точку зрения.
— Да, конечно, погибли идеалисты, это мы знаем.
— И видимо, позиция советского руководства заключалась в том, чтобы позволить им погибнуть от рук немцев?
— Ну, мы в этом уверены, и этому есть исторические доказательства. Конечно, можно спорить, потому что русские историки говорят, что фронт не мог двинуться вперед, потому что у русских не хватало сил, они должны были ждать. Но на других фронтах было движение, а на этом не было. Я говорю, что не надо забывать, что есть другая точка зрения, но я ее не разделяю, мне кажется, что она неправдива.
— Как польское общество после войны описывало ситуацию с Варшавским восстанием?
— Знаете, сразу появилось табу относительно этой темы, в первые же месяцы после установления коммунистической власти. Пропагандисты пробовали представить дело так, чтобы показать: вот видите, к чему вас подвели ваши руководители из Лондона, ваше эмигрантское правительство, ваши начальники — они вас цинично к этому толкнули. Я в этом, конечно, не уверен, но я помню, что сразу после войны можно было говорить о жертвах восстания, но уже об идеализме лучше было не говорить. И потом, во времена Ярузельского, когда уже все заканчивалось, разрешили поставить памятник жертвам восстания, но не тем, кто поднял восстание. Так что это был всегда идеологический пункт. Потому что тогда небольшая группа поляков, которые служили в советской армии, вырвалась на помощь восставшим и пересекла Вислу, но, кажется, они сделали это без разрешения высшего командования и за это, говорят, были наказаны.
— И когда вы увидели отца в следующий раз?
— Через полгода. Оказалось, что он жив. Я помню, что тогда для меня как будто весь мир начался заново, я почувствовал себя совсем другим человеком. Все-таки чувство, что я наполовину сирота — это меня глубоко затрагивало. Полгода я пытался осмыслить, кто я есть и как буду жить.
— И какова была роль вашего отца в восстании?
— Отец во время войны уже был инвалидом, произошел несчастный случай, и он не владел одной рукой, так что он военного участия в восстании не принимал. А как он это время прожил, мы так подробностей и не узнали, не узнали, как ему удалось выйти из города, где он прятался и как потом нашел нас в Кракове (мы к тому времени уже были в Кракове). Это было за несколько недель до того, как вошла советская армия. Армия вошла в январе 1945 года, а мы его встретили примерно на Рождество.
— А потом он оказался за пределами Польши?
— Это только в моей автобиографической картине «Галоп» (1996) такая история, в этом она отличается от того, что было с нами. Его часто арестовывали. И об этом тоже надо рассказывать, но без патетики, потому что это сразу звучит как герой-жертва. Это не так, у отца был такой средиземноморский темперамент, он был больше итальянцем, чем я, видимо, итальянских генов в нем было больше, чем у меня. И он был взрывным человеком, работал на стройке конструктором и архитектором. И когда появились первые советские эксперты и начали советовать, как строить дома, он их выгнал, сказав им, что пусть сами научатся. У поляков было такое чувство, что советская цивилизация стоит ниже: что они там умеют? Не могут создавать автомашины, разве они сумеют дом построить — все делают плохо. Поляки преувеличивали недостатки советской и русской цивилизации. И отец со своим темпераментом раз или два каких-то экспертов выгнал и сказал им, что они дураки, чтобы пришли к нему учиться, а не его учить. Но за это, конечно, исчезал на две-три недели, под арестом сидел, мы не знали даже, где его искать. Это было опасное время.
Рассказывая об этом времени, я боюсь, чтобы это не выглядело так, что это были какие-то страшные преследования, на самом деле это были мелочи. Но я чувствовал всегда, что с отцом ничего нельзя знать заранее — может, вернется сегодня, а может, не вернется. Это так было до 1956 года. В 1956-м в Польше произошел перелом, это был момент, когда началась «оттепель» и приехал Хрущев. У нас уже было такое взрывоопасное состояние, казалось, что будет восстание, как в Венгрии. В тот момент наступил перелом, и мы даже почувствовали, что, может быть, у нас уже будет хотя бы полусвобода. На самом деле была четвертьсвобода. Но это тоже много. Если посмотреть, что было в Украине, в Литве, то у нас было гораздо больше свободы.
— Ваш отец работал до какого года?
— Практически почти до смерти он принимал работы, а умер в 1984 году. Он был всегда очень активным, любил свою работу, любил стройку.
— Он строил только жилье, или в Варшаве есть и другие его здания?
— Есть и другие, он принимал участие во многих монументальных стройках, но больше как инженер-конструктор, организатор, не как архитектор. Он оперный театр, центральный вокзал довоенный строил, наш Дом радио. Я помню, он хотел, конечно, чтобы я пошел по его стопам, поэтому возил меня, показывал мне все эти стройки и говорил: вот, посмотри, как это надо делать.
С Агнешкой Холланд, Анджеем Вайдой и др., 1996 г.
— Мы поговорили о восстании, которое подавили, и я понимаю, что, кроме того, что был запрет на разговор о лидерах восстания, была, наверное, в обществе ситуация, когда было больно говорить о том, что произошло?
— Да. Но с 1956 года это было первое, о чем люди начали кричать. Вайда снял тогда картину «Канал» (1957), которая была первым таким криком… Он, конечно, говорит только о страдании участников восстания, он ничего о политике не говорит. Но он говорит и о том, что это было безнадежно, что они дошли до решетки и некуда им дальше идти. Это разрешили снять в момент «оттепели». Но это тоже был перелом, впервые можно было о Варшавском восстании говорить открыто. Потом сам Вайда снял в своей картине «Невинные чародеи» (1960) сцену, которую он, конечно, знал, что цензура вырежет, и она вырезала, в которой молодые люди после пьяной вечеринки утром проходят мимо кладбища, а там на кладбище кто-то с молотком пробует вернуть надписи, которые там были. Потому что коммунисты «воровали» могилы — надписи на могилах людей, участвовавших в восстании, переделывали так, чтобы казалось, будто они принадлежали к левым организациям. А на самом деле левых почти не было, хотя, конечно, они тоже принимали участие в восстании. Там на могилах надписи изменяли так, чтобы их героев было больше, а люди хотели своих героев отвоевать. Это была, конечно, очень комическая сцена, но одновременно и трагическая. Но цензура это вырезала.
