Я только что услышал: слово «квинтэссенция» заново вернулась в язык современной физики. Это название моей картины, но, конечно, это только такая декоративная добавка, это никакого особого значения не имеет. Но место разума и доверия к разуму для меня очень важно, и то, что разум ведет человека к осознанию самого себя, своей судьбы, своей жизни, может быть, более глубоко, если мы только принимаем наши ограничения. А если абсолютизировать разум, мы тогда теряем доступ к правде, мы тогда уже не имеем во всей полноте средства, чтобы приближаться к правде. Ну, это, знаете, теория, но для меня было очень важно это сказать, потому что это объясняет мою позицию и то, как я смотрю на мир, на историю.
Мне это напоминает мои последние опыты. Знаете, я поклонник самолетов, у меня дядя строителем самолетов был. Дома у меня даже стоит часть самолета в качестве мебели. Я несколько раз посещал курсы пилотажа в Швейцарии. Конечно, не получил патента, но к этому меня очень тянет. И как-то мой знакомый в Бельгии предложил мне полететь с ним на маленькой машине. Мы поднялись, он отдал мне штурвал, и мы полетели на Ватерлоо. И вспомнился Наполеон, его поражение под Ватерлоо. И сразу появился вопрос: а могло ли быть по-другому? Детерминист скажет, что это не могло по-другому закончиться, так бы Гегель сказал. А я скажу: а сколько других возможностей было? А может быть, Наполеон что-то не то съел вечером, ночью не спал, а может быть, там вода поднялась в лесу, и кавалерия попала в тот лес?
— А может быть он узнал о Груши
[90]?
— Все возможно. Только интересно, что на все это или смотрим с точки зрения тайны: кто-то стоит за историей, или с точки зрения детерминизма: не могло быть по-другому. Отсталые люди говорят, что не могло быть по-другому (это позиция Гегеля).
А мне кажется, более современные люди знают, что во всем есть тайна. Почему империя Чингисхана распалась, хотя была самой великой империей в истории человечества? А почему империя Наполеона рухнула? И какое будущее нашей империи, Евроатлантической цивилизации? Она уже у конца или она в середине пути и еще будет развиваться? Это все для меня очень интересно. Вычислить ответ невозможно. Если кто-то верит, что это уже неизбежно — значит, он слепой. Он не видит, что в этом есть тайна. Мы не знаем, что будет. Для кого-то, может быть, это выглядит как наивность, а на самом деле это более научный подход, чем у просветителей. Опять можно вспомнить цыганку, которая гадает о будущем. Над этим люди до сих пор смеялись, а сейчас физика говорит, что будущее в современности уже заключено. И это не детерминизм. Есть точка зрения, которая утверждает, что можно сказать, что то, что будет, уже было. И это не означает, что нет свободного выбора. Это парадокс, но это можно совместить. И мне это очень интересно. Мы имеем свободный выбор, а кто-то заранее знает, каким он будет.
И это, знаете, выражается в том, как вы обычно говорите. Если вы мне говорите, что человек — преступник, потому что у него родители были преступники, а значит, надо его или кастрировать, или в заключение посадить — ну, это, знаете, евгеника, теория начала XX века о том, как изменить опасных людей.
— Ломброзо пытался вычислять преступника по внешнему виду.
— Да. Все это ошибочно. Может быть, какая-то статистика это частично подтверждает, но тут хватит одного процента, который доказывает, что это все не так. Бетховен был неполноценным ребенком, а какой путь ему был уготован! Было бы неприятно думать, что его могло не быть в истории. Так что такой подход мне кажется ближе к правде. И мысль, что человек сам себя не спасет, — это для меня очень важное открытие, надо себе об этом напоминать ежедневно, потому что в течение дня мне кажется, что я могу спасти себя сам. Но это ложь.
— Когда вы выступали перед Горбачевым, вы затронули все-таки тему Вайды?
— Да.
— И как это было?
— Ну, знаете, глупо получилось… Я потом говорил с нашим премьер-министром Раковским.
Они пошли на прогулку по Старому городу с Горбачевым. Для Горбачева, конечно, были гораздо важнее другие выступления. Было очень важное выступление профессора Круля, социолога, который просто спросил о Катыни: какое мнение у Горбачева об этом, будут ли открыты документы и т. д. Горбачев на это не ответил. Потом там появился удивительный священник-историк, который начал так неинтересно рассказывать о средневековье и о том, что была такая доктрина, что против неверующих можно употреблять все средства борьбы и обмана, неморальные средства. Если они неверующие, их закон как будто не касается. И что Рим и Папа Римский высказался, что это ересь и законы морали распространяются и на неверующих. И наконец священник спросил: доктрина Брежнева очень похожа на эту ересь, а вы, господин президент, согласны, что противников можно уничтожать неморальными средствами? Что доктрина Брежнева об ограниченном суверенитете — это доктрина еретическая, или Папа Римский был прав? И Горбачев ответил. Сказал, что это очень глубокая мысль и недостаточно так кратко ответить, он пришлет ему письмо, касающееся доктрины Брежнева. И спустя полтора года он письмо прислал. Но он тогда официально отказался от доктрины Брежнева. Так что это была провокация. Там были такие серьезные выступления. Что касалось меня, наш премьер-министр сказал, что Горбачев только спросил: «А тот режиссер, он еврей? Потому что не выглядит». Это иудео-христианство его так поразило, все остальное он пропустил мимо ушей.
О фильмах
[]
— Как вы считаете, какой из ваших фильмов наиболее полно отражает вашу философскую концепцию?
— Знаете, трудно сказать, потому что это зритель должен сам почувствовать, на кого что повлияло. «Иллюминация», «Императив», «Парадигма» — это те картины, в которых это есть. И даже в фильме «Сердце на ладони», снятом вместе с Украиной, есть такая постмодернистская издевка над постмодернизмом. Это тоже чистая философия, это снято только по этой причине, не для чистого развлечения.
На съемках фильма «Иллюминация», 1973 г.
— А об «Иллюминации» еще раз расскажите.
— «Иллюминация» — это была моя такая, как бы это сказать, внутренняя биография, потому что то, что произошло с моим героем, то, как он женился и т. д. — это все не похоже на мою жизнь. Но то, чем он интересовался, что переживал, — это моя история. И то, что меня после физики так тянуло еще и к биологии, которую я уже не изучал, потому что понял, что биологом я тоже не буду, хотя, когда учился философии, — мне очень хотелось приблизиться к знанию материи, живой материи, какой ее тогда биология объявляла.
— В первую очередь антропология?
