Нам доводилось видеть несчастных женщин, которые слишком молодыми увлеклись подтяжкой лица, а потом слишком часто прибегали к помощи специалистов пластической хирургии, в результате чего к шестидесяти годам, а то и раньше, кожа на лице натягивалась до такой степени, что, казалось, могла лопнуть в любой момент. Накачанные «ботоксом»
[69]
лбы этих женщин выглядят пластмассовыми. Они не могут полностью закрыть глаза даже во сне. Ноздри постоянно расширены, словно стараются уловить какой-то неприятный запах, надутые губы раскрыты в полуулыбке, которая напоминает Джокера из «Бэтмена», сыгранного Джеком Николсоном.
И пусть Виргильо Вивасементе был мужчиной, лицом он не отличался от тех самых несчастных женщин.
Он подошел так близко, что мы с Джимми поневоле отступили на шаг или два, отчего губы нашего хозяина разошлись в акульей улыбке. Вероятно, он так поступал всегда, вторгался в чужое пространство.
Его баритон был ближе к басу, чем к тенору.
— Разумеется, вы знаете, кто я.
— Догадываемся, — ответил Джимми.
Поскольку мальчик, который передал нам коробку с деньгами, до смерти боялся этого человека, да и сами деньги предназначались для того, чтобы оплатить что- то гадкое, он не заслуживал доброго отношения. Раз уж предпочел говорить загадками, мы решили ответить тем же.
— В любом уголке мира все знают, кто я, — гордо заявил патриарх.
— Поначалу мы подумали, что вы — Бенито Муссолини, — ответила я, — но потом вспомнили, что он никогда не был воздушным гимнастом.
— А кроме того, — добавил Джимми, — Муссолини убили в конце Второй мировой войны.
— А вы совсем не выглядите мертвым, — пояснила я.
Улыбка Виргильо Вивасементе стала шире и все более походила на звериный оскал.
И хотя из-за натянутой кожи прочитать, что написано на лице, не представлялось возможным, взгляд, которым он одарил меня и Джимми, раскрыл мне многое: у этого человека начисто отсутствовало чувство юмора. Его не было вовсе.
Он не понимал, что мы шутим между собой, наш тон ничего ему не говорил, он не отдавал себе отчета в том, что мы его оскорбляем. Ему казалось, что мы просто несем чушь, он задавался вопросом, а вдруг мы умственно неполноценные.
— Много лет тому назад, когда «Летающие Вивасементе» стали звездами мирового уровня, — торжественно произнес он, — я смог купить цирк, в котором когда-то работал. А сегодня три цирка «Вивасементе» гастролируют по всему миру!
— Настоящие цирки? — Джимми изобразил недоверие. — У вас есть даже слоны?
— Разумеется, у нас есть слоны! — воскликнул Вивасементе.
— Один? Два?
— Десятки слонов!
— У вас есть львы? — спросила я.
— Много львов!
— Тигры? — спросил Джимми.
— Еще больше тигров!
— Кенгуру?
— Какие кенгуру? Ни в одном цирке нет кенгуру.
— Без кенгуру цирк — это не цирк, — настаивал Джимми.
— Абсурд! Вы ничего не знаете о цирках.
— У вас есть клоуны? — спросила я.
И без того застывшее лицо Вивасементе превратилось в каменную маску. И когда он заговорил, голос с шипением прорывался сквозь зубы:
— Каждый цирк должен иметь клоунов, чтобы привлекать слабоумных и глупых маленьких детей.
— Ага, — кивнул Джимми. — Значит, у вас не так много клоунов, как в других цирках.
— У нас клоунов сколько нужно, и даже больше. Наши цирки просто кишат клоунами. Но никто не приходит в цирк ради клоунов.
— Лорри и я, всю нашу жизнь мы без ума от клоунов, — не унимался Джимми.
— Скорее, — поправила его я, — всю нашу жизнь клоуны без ума от нас, просто не дают прохода.
— То ли они без ума от нас, то ли просто обезумели.
Но Вивасементе нас не слушал.
— Зрителей привлекают прежде всего «Летающие Вивасементе», величайшая цирковая семья в истории человечества. Во всех трех труппах каждый воздушный гимнаст — Вивасементе, они все родственники по крови или таланту, отчего прочие артисты плачут от зависти. Я — отец некоторых, духовный отец всех.
Джимми повернулся ко мне.
— Человека, который столь многого достиг, могла бы переполнять гордыня, но ничего этого нет и в помине.
— Скромность, — согласилась я. — Потрясающая скромность.
— Скромность — удел неудачников! — прогремел Вивасементе.
— Я где-то это слышал, — сказал Джимми.
— Так говорил Ганди? — предположила я.
Джимми покачал головой:
— Думаю, Иисус.
По зеленым глазам я вновь прочитала, что он видит в нас идиотов.
— И из всех «Летающих Вивасементе» я — лучший, — заявил Вивасементе. — На трапеции я — поэзия в движении.
— «Поэзия в движении», — повторил Джимми. — Песня Джонни Тиллотсона
[70]
, входила в десятку лучших в начале 1960-х. Отличная мелодия, под нее даже можно танцевать.
Не услышал Вивасементе и этих слов.
— На туго натянутом канате я — оживший лунный свет, любовь всех женщин, зависть всех мужчин. — Он глубоко вдохнул, выпятил грудь. — Я достаточно богат и достаточно решителен, чтобы всегда получать то, что хочу. В данном случае я хочу то, что нужно и вам, потому что ваша семья обретет богатство и славу, которые, если бы не я, обошли вас стороной.
— Пятьдесят тысяч — большие деньги, — ответил Джимми, — но это не богатство.
Вивасементе подмигнул нам, насколько позволяли подтянутые веки.
— Пятьдесят тысяч — это задаток, доказательство моей искренности. А всего вы получите триста двадцать пять тысяч долларов.
— А что за эти деньги получите вы? — спросил Джимми.
— Вашего сына, — ответил Вивасементе.
Глава 67
Джимми и я могли бы сразу покинуть шатер и уехать домой, более не сказав ни слова безумному воздушному гимнасту. Однако если бы мы ушли, то не узнали бы его мотивов, не смогли предугадать следующий ход.
— Его зовут Энди, — продолжил Вивасементе, как будто мы могли забыть имя нашего единственного сына. — Но я дам ему имя получше, более звучное, не столь плебейское. Если я хочу сделать из него величайшего воздушного гимнаста своего поколения, его обучение должно начаться до того, как ему исполнится пять лет.
Я поняла, что продолжать игру дальше опасно, пусть занятие это нас забавляло.
— Из Энди, которого будут звать так всегда, воздушного гимнаста не получится, — отрезала я.
