Под всем этим воображаемая картинка – Жан-Люк, мой предшественник, висящий где-то в невесомости в своей ледяной могиле.
Замерзший, возможно, навек.
Я закрываю глаза, блокируя свет, льющийся через щель в жалюзи, и вспоминаю документальный фильм о ледолазании, который смотрела с Беном за несколько месяцев до аварии. Нас обоих загипнотизировало, когда альпинист упал назад в расщелину, а его ноги опасно зависли над пропастью. Страх в его дыхании, прерывистом и учащенном, когда он опустился в ту бескрайнюю синюю пустоту.
Что чувствовал Жан-Люк в тот момент, когда натяжение страховочного троса исчезло и он рухнул в ледяные глубины?
Какой ужас? Какое недоверие?
Я надеюсь, что его страдание было секундным, что удар головой лишил его сознания. Что он не лежал там долгие минуты, пока холод просачивался в его кости, зная, что у него нет абсолютно никакого шанса на спасение.
Отогнав эту картину, я выбираюсь из кровати, еле шевеля неповоротливыми и уставшими конечностями, и роюсь в шкафу в поисках таблеток. Бутылка уже стала заметно легче. Я хмуро заглядываю внутрь, вспоминая свое решение завязать с этой привычкой по прибытии на лед.
Где еще, как не в Антарктике, думала я. Вдалеке от привычной рутины, от искушения блокнота для выписки рецептов.
Но теперь это не кажется таким легким. После мгновенного колебания и презрения к себе я разжевываю парочку таблеток «Гидрокодона», чтобы они как можно скорее попали в кровь, а затем натягиваю одежду и направляюсь в столовую.
Там только Том сидит в углу, глядя в окно. Он кивает в знак приветствия и отворачивается. Я колеблюсь, изучая его затылок, аккуратную короткую стрижку, безупречно выглаженные рубашку и штаны, раздумывая, стоит ли прилагать усилия, чтобы узнать его получше.
Но что-то в его опущенных плечах, его старательно отведенном взгляде подсказывает мне – он предпочитает, чтобы его не беспокоили. Я варю кофе, делаю тост и ретируюсь в клинику. Работа, как я давно поняла, является антидотом практически ко всему.
В конце концов, она помогла мне выжить после потери Бена.
К счастью, работы было предостаточно. Я провела несколько часов, просматривая разные медицинские эксперименты, доставшиеся мне по наследству как доктору станции. Жан-Люк и Раф уже собрали невероятное количество информации о каждом из зимовщиков: измерения давления, температуры, насыщения кислородом и частоту дыхания плюс еженедельные анализы крови, проверяющие уровни холестерина и гемоглобина. Не говоря уже о регулярных анализах мочи и кала, чтобы следить за тем, как их иммунные системы реагируют на замкнутую окружающую среду, учитывая, что никакие вирусы, бактерии и грибки не могут выжить вне нашего маленького кокона.
Вдобавок к этому есть еще уйма поведенческих данных с наших браслетов, которые мы все должны носить, предназначенных для мониторинга уровня активности, сердцебиения и сна, а также фиксирования нашего местоположения на базе. Вместе с опросниками и видеодневниками все это нацелено на изучение того, как темнота и изоляция влияют на наше настроение и социальное взаимодействие. Наше настоящее настроение, если точнее, а не общественный фасад, который мы пытаемся поддерживать.
Все это, несомненно, немного напоминает Большого Брата. Но мы все на это согласились.
Я разглядываю результаты, надеясь, что они смогут пролить свет на напряжение, которое я уже заметила на станции. Но понять систему оказывается невозможным, и у меня нет сил копать глубже, так что я переключаюсь на другой экран, проверяя расписание тестов.
Вот черт. Анализы крови были запланированы два дня назад, я уже отстаю. Я встаю и открываю шкаф с припасами, ища новые иголки и шприцы. Я как раз вытаскиваю коробку антисептических салфеток, когда замечаю конверт, засунутый под нее. Подбираю его и разглядываю надпись спереди, выведенную длинным отчетливым курсивом, которому французов учат в школе.
Николь Бернас, гласит надпись, с адресом в Лилле. Жена Жан-Люка, предполагаю я, или его мать или сестра.
Но от слов в углу, аккуратно написанных большими английскими буквами, у меня перехватывает дыхание: «НА СЛУЧАЙ МОЕЙ СМЕРТИ».
Что за…? Я недоверчиво пялюсь на слова, потом проверяю заднюю часть: никаких надписей, но конверт крепко запечатан.
Как это оказалось в шкафу с припасами? Жан-Люк спрятал это здесь намеренно?
Я смотрю на конверт, гадая, когда он это написал, и борясь с соблазном заглянуть внутрь. Все это время пытаюсь найти ответ на более очевидный вопрос – с чего бы доктор посчитал нужным оставить посмертное письмо?
Не мог же он ожидать того, что с ним случилось на льду?
Прежде чем я успеваю все обдумать, незнакомое жужжание привлекает мое внимание. Я спешу к окну и выглядываю наружу. Там, на горизонте, виднеется крохотная точка в безоблачном синем небе.
Последний рейс. Он здесь.
Меня охватывает неожиданная волна тревоги, когда я смотрю, как маленький самолет увеличивается, неся с собой мой последний шанс передумать. Сейчас или никогда, понимаю я. Как только самолет снова взлетит, я останусь здесь. Не будет никакого способа покинуть базу следующие восемь месяцев.
Я поглядываю на письмо в руке, объятая неожиданным и тревожным мрачным предчувствием. Я провела здесь всего лишь неделю, но нельзя отрицать, что над станцией зависло почти ощутимое напряжение, едва скрываемое беспокойство.
Во что конкретно я ввязалась?
Мигрень вновь начинает пульсировать в висках, пока я наблюдаю, как самолет кружит, готовясь к посадке на самодельной полосе. Я вспоминаю монотонность своего существования в Бристоле – долгие часы в больнице, одинокие вечера дома, готовые ужины, подогретые в микроволновке, просмотр Netflix, свернувшись на диване.
Моя жизнь после аварии.
Моя жизнь в одиночестве.
Действительно ли я хочу возвращаться к этому?
Колеса самолета соприкасаются с землей, отскакивая пару раз и поднимая струю ледяных кристаллов, блестящих на свету. Солнце отражается от лобовых стекол, когда самолет сбрасывает скорость и поворачивает в сторону «Бета».
У меня нет выбора, осознаю я. Если уеду домой сейчас, то оставлю всю базу на зиму без доктора – для АСН будет практически невозможно нанять и натренировать нового в такой поздний срок. Плюс риск перевозить сюда кого-то увеличивается в геометрической прогрессии по мере приближения зимы, когда перелеты становятся слишком опасными. Черт, им, возможно, даже придется эвакуировать всю базу.
Как это повлияет на мою профессиональную репутацию? Не говоря уж о моей совести.
В дверь стучат. Я быстро засовываю конверт в карман джинсов, когда Каро входит, одетая в уличное снаряжение.
– Эй, Кейт, идешь помахать им напоследок?
– Пилоты разве не останутся ненадолго?
– Сегодня слишком холодно, – качает она головой. – Им нельзя заглушать двигатели, иначе они замерзнут.
