В наших мифах полным-полно чародеев и чародеек: морские сирены, своим пением направляющие моряков на скалы, Цирцея, превращающая мужчин в свиней, дудочки, сзывающие детей на смерть. Все они — отголоски тайного стремления к самоуничтожению, которое сидит в нас с момента первого укуса первого яблока.
Билли — своя собственная дудочка — позволяет себе подняться с кровати, влекомый голосами родителей.
Ссоры в доме случаются не каждый день, но не так уж и редки. Обычно они спокойнее, заканчиваются быстро, а до таких криков не доходило никогда.
Горечь остается, но проявляется в долгих периодах молчания, которые, однако, с течением времени сходят на нет.
Билли не думает, что родители несчастливы в семейной жизни. Они любят друг друга. Он знает, что любят.
Босиком, по пояс голый, в одних лишь пижамных штанах, просыпаясь на ходу, он выходит в коридор, спускается по лестнице.
Билли не сомневается, что родители его любят. Каждый по-своему. Отец выражает строгое расположение. Мать мечется между едва ли не полным забвением и приступами телячьей нежности, совершенно искренней, пусть иногда родительница где-то и переигрывает.
Природа трений между отцом и матерью всегда оставалась для Билли загадкой и вроде бы не имела причины. До этого момента.
К тому времени, когда Билли добирается до столовой и уже видит дверь на кухню, он, против воли, посвящен в секреты тех, кого он считал лучшими в мире.
Он и представить себе не мог, что отец способен на такую злость. Громкий голос, яростный тон, ругательства, все говорит за то, что наружу прорвалось негодование, которое копилось очень и очень давно.
Его отец обвиняет мать в сексуальном предательстве, прелюбодеянии с разными мужчинами. Называет ее шлюхой. Кипящая в нем злость переходит в ярость.
Стоя в гостиной, пораженный этими откровениями, Билли перебирает в памяти обвинения, выставленные матери. Его родители всегда казались ему асексуальными, симпатичными, но безразличными к таким низменным желаниям.
Если бы он когда-то и задумался о своем зачатии, то отнес бы случившееся к исполнению супружеских обязанностей и стремлению создать семью, а не связал со страстью.
Более шокирующими становятся признания матерью всех этих обвинений и ее контробвинения, которые указывают, что его отец — мужчина и при этом не мужчина. Еще более грубыми словами, чем те, что бросались ей в лицо, она честит своего мужа и высмеивает его.
Ее насмешки быстро доводят его ярость до белого каления. Звук удара плоти по плоти предполагает, что его ладонь с размаху вошла в контакт с ее лицом.
Она вскрикивает от боли, но тут же кричит:
— Ты меня не запугаешь, ты не сможешь меня запугать!
Что-то летит, ударяется, бьется, потом приходит более страшный звук, звук яростного, мощного удара дубинкой.
Она кричит от боли, от ужаса.
Не помня, как он покинул столовую, Билли оказывается на кухне, кричит отцу, чтобы тот прекратил бить мать, но отец, похоже, не только не слышит, но и не знает о его присутствии.
Его отец, судя по всему, загипнотизирован той властью, которую дает ему дубинка, разводной ключ с длинной рукояткой. Он превратился в придаток этой дубинки.
Мать Билли ползает по полу, как полураздавленная оса, не в силах больше кричать, только постанывает от боли.
Билли видит другое оружие на стойке по центру кухни. Молоток. Мясницкий нож. Револьвер.
Его отец, должно быть, выложил весь этот арсенал, чтобы запугать мать.
А она, похоже, не испугалась, наверное, подумала, что он — трус, неспособный на решительные действия. Он, конечно, трус, раз поднял руку с дубинкой, пусть это и разводной ключ, на беззащитную женщину, но она недооценила его способность творить зло.
Схватив револьвер, сжимая рукоятку обеими руками, Билли кричит, чтобы отец немедленно прекратил избивать мать, а когда его слова вновь остаются неуслышанными, стреляет в потолок.
Отдача с такой силой выворачивает плечи, что он от изумления едва не плюхается на зад.
Отец поворачивается к Билли, но не для того, чтобы угомониться. Разводной ключ в его руке — воплощение тьмы — контролирует мужчину в большей степени, чем мужчина контролирует этот самый разводной ключ.
— А чье семя ты? — спрашивает его отец. — Чьего сына я кормил все эти годы, чье ты отродье?
Ужас, которым охвачен Билли, нарастает, но когда он понимает, что сейчас или убьет он, или убьют его, то нажимает на спусковой крючок, раз, другой, третий, от отдачи его руки так и прыгают.
Две пули мимо, и ранение в грудь.
Его отец вздрагивает, спотыкается и падает на спину, когда пуля рисует красный цветок у него на груди.
Разводной ключ летит в сторону, подпрыгивает, затихает на плитках пола, и уже нет сердитых криков, нет злобных слов, слышится только тяжелое дыхание Билли да стоны матери.
А потом она говорит:
— Папа? — Язык еле ворочается, от боли голос совсем не ее. — Папа Том?
Ее отец, офицер морской пехоты, погиб в бою, когда ей было десять лет. Папа Том был ее отчимом.
— Помоги мне, — голос больше похож на хрип. — Помоги мне, папа Том.
Папа Том — худосочный мужчина с волосами цвета пыли и желто-коричневыми, как песок, глазами. Губы у него постоянно сжаты, а от смеха по коже слушателя бегут мурашки.
Только в самом крайнем случае кто-либо мог обратиться к папе Тому за помощью, но никто не ожидал, что он откликнется на просьбу.
— Помоги мне, папа Том.
Кроме того, старик живет в Массачусетсе, на другой стороне континента относительно округа Напа.
Критичность ситуации выводит Билли из ступора, сострадание направляет его к матери.
Она, похоже, парализована, только мизинец на правой руке дергается, дергается, все остальное от шеи и ниже неподвижно.
Словно у плохо склеенного глиняного горшка, что-то не так с формой черепа, чертами лица.
Один открытый глаз, теперь ее единственный глаз, останавливается на Билли, и она говорит:
— Папа Том.
Она не узнает своего сына, своего единственного ребенка, и думает, что он — ее отчим из Массачусетса.
— Пожалуйста, — голос переполнен болью.
Разбитое лицо и череп говорят о непоправимых повреждениях мозга, и с губ Билли срывается рыдание.
Взгляд ее единственного глаза смешается с лица Билли на револьвер в его руке.
— Пожалуйста, папа Том. Пожалуйста.
Ему только четырнадцать, он — обычный мальчик, совсем недавно был ребенком, а его ставят перед выбором, который он просто не может сделать.
— Пожалуйста.
