На лице Зиллиса отразилось изумление.
— Что? Она сказала тебе об этом? Что она тебе сказала?
— Кто эта «она», Стиви?
— Старая сука, которая живет рядом. Селия Рейнольдс.
— Ты не в том положении, чтобы обзывать кого-либо старой сукой, — указал Билли. — Ты в том положении, когда никого и никак нельзя обзывать.
Зиллис, похоже, с этим согласился, энергично закивал.
— Ты прав. Извини. Она просто одинокая женщина, я знаю. Но, Билли, она очень уж любопытная старушенция. Не хочет заниматься только своими челами. Вечно торчит у окон, наблюдает из-за жалюзи. Стоит выйти во двор, и она уже следит за тобой.
— А есть много такого, что люди не должны о тебе знать, не так ли, Стиви?
— Нет, я ничего не делаю. Просто хочу, чтобы никто за мной не подглядывал. Вот пару раз я и устроил ей шоу с топором. Изобразил безумца. Чтобы напугать ее.
— Напугать ее?
— Заставить не совать нос в чужие дела. Я делал это только три раза и на третий дал ей знать, что это всего лишь шоу, дал ей знать, что мне известно, кто его смотрит.
— И как ты дал ей знать?
— Это не делает мне чести.
— Я уверен, есть много такого, что не делает тебе чести, Стиви.
— Я показал ей палец, — ответил Зиллис. — Разрубил манекен и арбуз — и не представлял себе, что это совсем другое, — а потом подошел к забору и показал ей палец.
— Однажды ты разрубил стул.
— Да. Я разрубил стул. И что?
— Тот, на котором я сижу, единственный в доме.
— У меня их было два. Мне нужен только один.
Это был всего лишь стул.
* * *
— Ты любишь смотреть, как женщинам причиняют боль, — в голосе Билли вопросительные интонации отсутствовали.
— Нет.
— Ты только этим вечером нашел порнокассеты под кроватью? Их принес сюда какой-то гремлин?
[27]
Может, послать за изгоняющим гремлинов?
— Это не настоящие женщины.
— Они — не манекены.
— Я хочу сказать, в действительности боли им не причиняют. Они играют.
— Но тебе нравится на это смотреть.
Зиллис промолчал. Опустил голову.
В чем-то все оказалось даже проще, чем ожидал Билли. Он думал, что задавать неприятные вопросы и выслушивать ответы, которые вынужден давать на них другой человек, будет столь мучительно, что он не сможет провести продуктивный допрос. Вместо этого чувство власти давало ему уверенность. И приносило удовлетворенность. Легкость, с которой он вел допрос, удивила его. Легкость эта напугала его.
— Это отвратительные видеофильмы, Стиви. Мерзкие.
— Да, — тихо ответил Зиллис. — Я знаю.
— Ты снимал видео, в которых сам таким же образом причинял боль женщинам?
— Нет. Господи, нет.
— Что ты там шепчешь?
Он поднял голову, но не мог заставить себя встретиться взглядом с Билли.
— Я никогда таким образом не причинял боль женщине.
— Никогда? Таким образом ты никогда не причинял боль женщине?
— Никогда. Клянусь.
— А как ты причинял им боль, Стиви?
— Никак. Я не мог.
— Ты у нас такой паинька, Стиви?
— Мне нравится… на это смотреть.
— Смотреть, как женщинам причиняют боль?
— Мне нравится на это смотреть, да. Но я этого стыжусь.
— Не думаю, что стыдишься.
— Стыжусь. Да, стыжусь. Во время — не всегда, но после — обязательно.
— После чего?
— После… просмотра. Но это не… Нет, я таким быть не хочу.
— А кто хочет быть таким, какой ты сейчас, Стиви?
— Не знаю.
— Назови хоть одного человека. Одного человека, который хотел бы быть таким, как ты есть.
— Может, таких и нет.
— И как же ты стыдишься?
— Я выбрасывал эти видео. Много раз. Даже уничтожал их. А потом, ты понимаешь… через какое-то время покупал новые. Мне нужна помощь, чтобы остановиться.
— И ты к кому-нибудь обращался за помощью, Стиви?
Зиллис не отреагировал.
— Ты обращался за помощью? — настаивал Билли.
— Нет.
— Если ты действительно хочешь остановиться, почему ты не обращался за помощью?
— Я думал, что остановлюсь сам. Я думал, что смогу.
Зиллис заплакал. Его глаза блестели от «мейса», но слезы потекли настоящие.
— Почему ты так обошелся с манекенами, которые находятся в соседней комнате, Стиви?
— Ты не сможешь понять.
— Да, конечно, я всего лишь Билли Уайлс, который только и может, что наливать пиво, но ты все-таки попробуй.
— Это ничего не значит, то, что я с ними делал.
— Ты вложил в них слишком много времени и сил, чтобы это ничего не значило.
— Я не могу об этом говорить. Только не об этом, — он даже не отказывался — умолял. — Не могу.
— Боишься покраснеть, Стиви? Разговор об этом оскорбит твои нежные чувства?
Зиллис плакал. Нет, не рыдал. Но по щекам текли слезы унижения и стыда.
— Делать — совсем не то, что говорить.
— Делать, в смысле, с манекенами? — уточнил Билли.
— Ты можешь… ты можешь вышибить мне мозги, но об этом я тебе ничего не скажу. Не могу.
— Когда ты уродовал манекены, ты возбуждался, Стиви? У тебя все вставало?
Зиллис покачал головой, опустил голову.
— Делать такое с ними и говорить об этом совсем разные веши? — спросил Билли.
— Билли. Билли, пожалуйста. Я не хочу слышать себя, слышать, как я об этом говорю.
— Потому что, когда ты делаешь, это просто одно из твоих занятий. А когда говоришь, получается, что это ты сам.
Лицо Зиллиса подтвердило, что Билли все понял правильно.
Но манекены мало что дали. Попрекать Зиллиса за его извращенность особого смысла не имело.
Билли еще не получил тех доказательств, за которыми сюда пришел.
Он одновременно чувствовал и усталость, и бодрость: пусть он и хотел спать, но его подстегивал кофеин. Временами болела пробитая гвоздем рука: действие «Викодина» начинало сходить на нет.
Из-за того, что усталость компенсировалась химией, он не мог должным образом строить допрос.
