Я выдавил:
— Черт возьми, кто они? Откуда они явились? Почему они преследуют человечество?
— Я знаю, — сказала она.
В первый момент я не до конца осознал значение этих двух слов. Наконец до меня дошло — она имела в виду, что в буквальном смысле знает ответы на три этих вопроса. Я подался вперед в кресле, не в силах дышать, как наэлектризованный:
— Откуда ты знаешь? Как ты это выяснила?
Она смотрела на свои руки и молчала.
— Райа?
— Они — наше творение, — сказала она.
— Как такое может быть? — ошеломленно спросил я.
— Ну, понимаешь... человечество существует в этом мире дольше, чем известно нашим мудрецам. Существовала цивилизация, за много тысяч лет до нашей... до того, как возникла письменная история, и эта цивилизация была намного сильнее развита, чем наша.
— Что ты имеешь в виду? Исчезнувшая цивилизация?
Она кивнула.
— Исчезнувшая... разрушенная. Война и угроза войны были такой же проблемой для той ранней цивилизации, как сегодня для нашей. Те нации создали ядерное оружие и зашли в тупик, похожий на тот, к которому мы приближаемся сейчас. Но этот тупик не привел ни к шаткому перемирию, ни к миру по необходимости. Нет, черт возьми. Нет. Напротив, зайдя в тупик, они начали изыскивать иные средства для ведения войны.
Какая-то часть меня недоумевала, как она могла узнать такие вещи, но я ни на секунду не усомнился в правдивости всего, что она рассказала, поскольку шестым чувством — а может, обрывками расовой памяти, глубоко сокрытой в подсознании, — я чувствовал зловещую правдивость того, что иным слушателям показалось бы всего лишь безумной фантазией или сказкой. Я был не в состоянии опять перебить ее, чтобы спросить об источнике ее информации. Во-первых, она, казалось, не готова открыть мне это. А во-вторых, я был зачарован, заворожен и не мог не слушать, а ее, судя по всему, терзала такая же необходимость объяснить мне все. Ни один ребенок не бывал так захвачен волшебной сказкой, рассказываемой на ночь, ни один приговоренный не выслушивал с более мрачным видом судью, оглашающего приговор, как я, когда сидел и слушал в ту ночь Райю Рэйнз.
— Пришло время, — продолжала она, — когда они научились... вмешиваться в генетическую структуру, животных и растений. Не просто вмешиваться, но исправлять, скрещивать гены друг с другом, по желанию устранять или добавлять их характеристики.
— Это же научная фантастика какая-то.
— Для нас — да. А для них это было реальностью. Этот прорыв значительно улучшил жизнь людей, обеспечив более высокое качество продуктов... сделав стабильными пищевые ресурсы... создав кучу новых лекарств. Но в нем был и большой потенциал для зла.
— И этот потенциал недолго оставался нераскрытым, — добавил я, не с проницательностью ясновидца, а с циничной уверенностью в том, что человеческая природа ничуть не изменилась — и не была лучше — за десятки тысяч лет до нашего времени.
Райа сказала:
— Первый гоблин был выведен исключительно для военных целей, превосходный воин армии рабов.
Вообразив себе гротесковый облик демона, я спросил:
— А какое конкретно животное они изменили, чтобы создать эту... эту штуку?
— Точно не знаю, но думаю, что это скорее не измененный вариант или что-то в этом роде, а... совершенно новый вид на Земле, созданная человечеством раса, чей разум не уступает нашему. Насколько я это понимаю, гоблин — это существо с двумя генетическими структурами на каждый вид внешнего облика: один человеческий, другой нет, плюс жизненно важный связующий ген, в котором заложен талант к метаморфозам, так что у существа есть возможность выбирать между двумя обликами: быть — по крайней мере, внешне — человеком или гоблином, что в данный момент ему больше подходит.
— Но это же не настоящий человек, даже когда он выглядит как один из нас, — возразил я.
Затем мне на память пришел Эбнер Кэди, и я решил, что даже некоторые люди — не настоящие люди.
Райа ответила:
— Нет. Даже если он окажется способен пройти самые тщательные медицинские проверки, он все равно остается гоблином. Это его основная сущность, независимо от физического облика, который он принимает в тот или иной момент. В конце концов, его нечеловеческий взгляд на вещи, его мышление, его способы рассуждать — все это настолько нам чуждо, что людям этого не постичь. Он был задуман как существо, способное проникнуть в чужую страну, смешаться с людьми, выдавая себя за человека... а потом, в подходящий момент, обернуться своей ужасной личиной. Например, скажем, пять тысяч гоблинов просочились на вражескую территорию. Они бы выполняли террористические акции, там, где попало, подорвали бы экономику и общество, создали бы атмосферу паранойи...
Я легко представил себе этот хаос. Сосед подозревал бы соседа. Никто бы не доверял никому, кроме членов своей семьи. Общество, каким его знаем мы, не смогло бы существовать в такой атмосфере параноидального подозрения. В скором времени нация, подвергшаяся такой осаде, была бы порабощена.
— Или эти пять тысяч были бы запрограммированы на то, чтобы нанести одновременный удар, — продолжала Райа, — всем сразу обрушиться на людей с такой жаждой убийства, что для ее утоления потребовалось бы двести тысяч жизней за одну ночь.
Цель твари — вся она когти и клыки, тщательно спроектированная машина убийства с внешностью, от которой леденеет кровь, — не просто убийство, но и деморализация.
Прикинув эффективность армии гоблинов-террористов, я на некоторое время лишился дара речи.
Мои мускулы были напряжены и набухли, я никак не мог их расслабить. Глотка пересохла. Болело в груди.
Я слушал, и страх проникал в мои внутренности, сжимая их.
Но не история рода гоблинов так взбудоражила меня.
Что-то другое.
Неясное предвидение.
Что-то надвигающееся.
Что-то плохое.
У меня было такое чувство, что когда я дослушаю до конца о происхождении гоблинов, то окажусь посреди такого кошмара, какой сейчас не мог себе и представить.
Райа все так же сидела в кресле, плечи опущены, голова поникла, глаза глядели вниз. Она сказала:
— Этот воин... гоблин был специально спроектирован так, чтобы он не ведал жалости, чувства вины, стыда, любви, милосердия и большинства других человеческих чувств, хотя и мог имитировать их достаточно искусно, когда хотел сойти за мужчину или женщину. Ему не были знакомы угрызения совести при совершении актов крайней жестокости. Строго говоря... если я правильно поняла ту информацию, что накапливала годами... если я верно истолковала то, что видела... гоблин был даже запрограммирован на то, чтобы получать удовольствие, убивая. Черт возьми, у него было всего три эмоции — ограниченное чувство страха (его генетики и психогенетики включили в качестве механизма выживания), ненависть и жажда крови. Так что... осужденная на столь узкий набор ощущений, тварь, естественно, постаралась выжать все, что возможно, из каждой отпущенной ей эмоции.
