Венедикт Ерофеев не скрывал своего восторга перед новой понятийной системой немецкого философа: «Философия Хайдеггера и созданная им необычная терминология была сильнейшим толчком для современной мысли: каждый философ, каждый поэт и писатель, который может что-нибудь сказать миру, сознательно или бессознательно полемизируете Хайдеггером. Его философия — начало нового этапа в истории европейского мышления»30.
Мартин Хайдеггер научил его ценить собственную жизнь и помог противостоять основным постулатам советской идеологии. Венедикт Ерофеев нашёл им замену в наставлениях, изложенных своим ученикам Первоучителем нравственности Сидцхартхой Гаутамой Буддой в роще Исипатама, что находится неподалёку от священного города Варанаси (Бенарес), и в проповеди Иисуса Христа, произнесённой на склоне горы. Эта важнейшая часть Нового Завета известна как Нагорная проповедь.
Перейду к изложению основных положений реферата Венедикта Ерофеева. В нём излагаются философские взгляды Мартина Хайдеггера, как их понял герой моей книги. Работы немецкого философа явились исходной точкой его интеллектуального пробуждения. И не только его одного. Именно в них мудрость Востока обрела на Западе среди творческих людей постоянную прописку. По прочтении работ Мартина Хайдеггера феномен жизни стал трактоваться иначе, чем в западной религиозно-философской традиции. С помощью его философских рассуждений Венедикт Ерофеев соприкоснулся с идеями Упанишад, буддизма и даосизма. О воздействии на немецкого философа этих идей писал известный петербургский индолог Евгений Алексеевич Торчинов в книге «Хайдеггер и восточная философия. Поиски взаимодополнительности культур» (СПб., 2001). Венедикт Ерофеев трактовал центральные идеи немецкого философа следующим образом: «Основным состоянием бытия является страх — страх перед возможностью небытия, страх, который освобождает человека от всех условностей действительности и таким образом позволяет ему достигнуть в некоторой степени свободы, основанной на ничто. (Страх — состояние, в котором человеческое существование благодаря собственному бытию оказывается перед самим бытием. Причина страха — само бытие в мире. Страх обособляет человеческое существование и раскрывает его таким образом как возможное бытие, свободное в понимании самого себя и в выборе самого себя.) Страх как состояние есть способ бытия-в-мире. Бытие-в-мире — это то, что боятся потерять. Взятое в его полноте явление страха характеризует поэтому существование (человека) как фактически существующее бытие-в-мире. По мнению Хайдеггера, человек в переживании “страха” испытывает “ничто”. Ничто обнаруживается лишь благодаря страху. В этом страхе заключён ужас перед всем тем, чем в действительности является ничто — перед превращением в ничто, перед отсутствием бытия, недействительностью всего сущего»31.
Приведу высказывание американского философа, натуралиста и писателя Генри Дэвида Торо
[131]: «Для большинства людей слова “жизнь” и “отчаяние” значат одно и то же, только они об этом никому не рассказывают»32.
Продолжу выписки из реферата Венедикта Ерофеева: «В отношении к окружающему миру существование выступает как озабоченность: как забота о другом и общая забота (в связи с другими, человеком). Немецкий философ выделяет в озабоченности три структурных момента существования: страх, заброшенность и забвение. Из озабоченности, забвения и общей заботы состоит повседневность существования. <...> Призыв заботы есть совесть. Она зовёт человека и возвращает его от затерянности, потерянности в Man (персонифицированное общественное мнение) к свободе на основе ничто. Желание иметь совесть конституирует подлинную бытийную возможность существования. <...> Но к существованию принадлежит так и конец его самого — смерть. Бытие есть бытие, направленное к смерти, но не бытие во времени, а бытие как время. <...> Заброшенность смерти раскрывается в явлении страха — тем самым мы снова стоим у самого начала, то есть перед лицом ничто. Человек не имеет бытия-в-себе; в отличие от вещей, он не имеет сущности, в которой он мог бы выступить самостоятельным»33.
Нельзя упрекнуть Венедикта Ерофеева и в двоемыслии, которым отличается подавляющее большинство российской творческой интеллигенции. Не в общеупотребительном смысле этого слова, а в том, как понимал и изложил такой склад ума и стиль поведения Иосиф Бродский в эссе «Размышления об исчадии ада».
Иосифа Бродского, как свидетельствует Наталья Шмелькова, Ерофеев считал «лучшим из современных поэтов России... Полюбил и высоко оценил его поэзию сразу, как только прочёл его первые, самые ранние стихи»34. Автор поэмы «Москва — Петушки» не скрывал своего отношения к поэту. У него даже есть короткое эссе, ему посвящённое, — «Об Иосифе Бродском». В нём он высказался спокойно, внятно, без панегирического пафоса, которого он не терпел: «Как бы то ни было, грамотному русскому человеку — это я знаю определённо — было б холоднее и пустыннее на свете, если б поэзия Иосифа Бродского по какой-то причине не существовала»35.
Вот взгляд на щекотливую тему двойственности и лицемерия в их новейшем существовании, высказанный Иосифом Бродским в эссе «Размышления об исчадии ада» (1973). Поэт попытался разобраться, что такое для России и мира Сталин и «сталинизм».
Представлю читателю несколько конструктивных по мысли извлечений из этого эссе Иосифа Бродского:
«Полагаю, что в мировой истории не было убийцы, смерть которого оплакивали бы столь многие и столь искренне»;
«Россия жила под Сталиным без малого 30 лет, почти в каждой комнате висел его портрет, он стал категорией сознанья, частью быта, мы привыкли к его усам, к профилю, который считался “орлиным”, к полувоенному френчу (ни мир, ни война), к патриархальной трубке, — как привыкают к портрету предка или к электрической лампочке. Византийская идея, что вся власть — от Бога, в нашем антирелигиозном государстве трансформировалась в идею взаимосвязи власти и природы, в чувство её неизбежности, как четырёх времён года. Люди взрослели, женились, разводились, рожали, старились, умирали, — и всё время у них над головой висел портрет Сталина. Было от чего заплакать. Вставал вопрос, как жить без Сталина. Ответа на него никто не знал. От человека в Кремле ожидать его было бессмысленно. Полагаю, что человек в Кремле вообще его дать неспособен. Ибо в Кремле — такое уж это место — речь всегда идёт о полноте власти, и — до тех пор, пока речь идёт именно об этом, — Сталин для человека в Кремле если и не плоть, то, во всяком случае, более, чем призрак. <...> Меня интересует моральный эффект сталинизма, точнее — тот погром, который он произвёл в умах моих соотечественников и вообще в сознании людей данного столетия. Ибо, с моей точки зрения, сталинизм — это прежде всего система мышления и только потом технология власти, методы правления. Ибо — боюсь — архаичных систем мышления не существует.
Он правил страной почти 30 лет и всё это время убивал. Он убивал своих соратников (что было не так уж несправедливо, ибо они сами были убийцами), и он убивал тех, кто убил этих соратников. Он убивал и жертв, и их палачей. Потом он начал убивать целые категории людей — выражаясь его же языком: классы. Потом он занялся геноцидом. Количество людей, погибших в его лагерях, не поддаётся учёту, как не поддаётся учёту количество самих лагерей, в той же пропорции превосходящее количество лагерей Третьего рейха, в которой СССР превосходит Германию территориально. В конце пятидесятых я сам работал на Дальнем Востоке и стрелял в обезумевших шатунов-медведей, привыкших питаться трупами из лагерных могил и теперь вымиравших оттого, что не могли вернуться к нормальной пище. И всё это время, пока он убивал, он строил. Лагеря, больницы, электростанции, металлургические гиганты, каналы, города и т. д., включая памятники самому себе. И постепенно всё смешалось в этой огромной стране. И стало непонятно, кто творит Зло, а кто — Добро. Оставалось прийти к заключению, что всё это одно. Жить было возможно, но жить стало бессмысленно. Вот тогда-то из нашей нравственной почвы, обильно унавоженной идеей амбивалентности всего и всех, и возникло Двоемыслие.
