Писатель Михаил Иосифович Веллер вспоминает: «...молодая убеждённость в торжество коммунизма рассеивалась в смутную неясность перспектив. Жизнь становилась сытнее, государство лживее, а цели всё неопределённее». И затем в скобках добавляет: «И Солженицын уже писал ГУЛаг»8.
Судебный процесс над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем длился с осени 1965 года по февраль 1966-го и разделил советскую общественность, в том числе и писателей, на два лагеря. На тех, кто всецело одобрял действия партии и правительства и жаждал крови арестованных писателей, и кто призывал к благоразумию, полагая, что возвращение к сталинским методам подавления инакомыслия приведёт страну к катастрофе. Первая за многие годы политическая демонстрация в СССР в защиту Синявского и Даниэля произошла в Москве на Пушкинской площади.
Владимир Войнович в книге «Автопортрет: Роман моей жизни» выразил отношение к судебному процессу над своими двумя коллегами как противоправный: «Арест двух писателей и его последствия стали для Советского Союза таким ударом, который, если сравнивать с боксом, можно назвать нокдауном»9.
В Политбюро ЦК КПСС так не думали. Для его членов цинизм был привычен, а презрение к общепринятым нормам человеческого и международного поведения повседневной практикой. Этим процессом, как полагали, была эффективно решена основная задача — восстановление у большей части творческой интеллигенции рефлекса страха.
Александр Ильич Гинзбург
[176] составил из стенограмм судебных заседаний «Белую книгу», которая была выпущена в свет в 1967 году во Франкфурте-на-Майне издательством «Посев». В том же году Александр Гинзбург был арестован и осуждён по той же 70-й статье УК РСФСР.
Обращусь к поэту Алёне Басиловой
[177]. Приведу её рассказ из моей брошюры «Показания свидетелей защиты», главы из которой впервые вышли в альманахе «Поэзия», издаваемом «Молодой гвардией». Она была свидетелем защиты Александра Гинзбурга вместе с выдающимся филологом и мыслителем Леонидом Пинским, историком искусства Игорем Наумовичем Голомштоком
[178], поэтом Аидой Хмелёвой-Сычевой (литературный псевдоним Любовь Молоденкова). Остальные свидетели в количестве 90 человек дали на него такие показания, какие им предложил следователь. Во время описываемых событий Алёна Басилова была женой поэта Леонида Губанова и принадлежала к «смогистам»
[179].
Вот что она вспоминала: «Алик Гинзбург занимался литературной критикой и часто печатал рецензии в “Вопросах литературы”. Он присутствовал на суде над Синявским и Даниэлем. Я вспоминаю, как он рассказывал, что, прежде чем начать работу над этой книгой, он пришёл в Госбезопасность и поставил их в известность о своём намерении, попросил у них разрешения на издание материалов судебного процесса над Синявским и Даниэлем. Разумеется, никакого разрешения ему не дали, но сказали: “Вы пишите, мы не против, пишите”. На его взгляд, он действовал очень осторожно и, как ему представлялось, грамотно в правовом отношении. И всё-таки его в конце концов арестовали»10.
Несмотря на противоречивое отношение к диссидентам, Венедикт Ерофеев подписал в 1977 году коллективное письмо в защиту Александра Гинзбурга, который был приговорён уже на другом процессе к восьми годам лишения свободы в колонии особого режима за участие в Хельсинкском движении в СССР. Это письмо с подписью писателя хранится в архиве «Мемориала».
В его биографии такого рода документ был не единственным. Некоторое время провёл в психоневрологическом диспансере помещённый туда насильно литератор Анатолий Францевич Гланц.
Обращусь к книге Натальи Шмельковой «Последние дни Венедикта Ерофеева», к дневниковой записи от 26 марта 1988 года: «Несмотря на плохое самочувствие Ерофеева, прошу его подписать письмо талантливого поэта и переводчика Анатолия Гланца главному врачу 13-го психоневрологического диспансера. Подписали его всего 10 человек, хотя Гланца в Москве очень многие знали. Наверное, испугались. Вот отдельные строчки письма: “...Как можно на четвёртом году гласности и демократии, когда все газеты переполнены статьями, за которые ещё пять лет назад давали минимум пять лет тюрьмы, — как можно в эти дни травить человека за его убеждения? Как могут врачи, представители самой гуманной профессии, подвергать травле поэта, т. е. человека, тонкого и ранимого во всех отношениях? К чему это ведёт? Как известно, общество, убивающее своих поэтов, обречено на гибель (Овидий, Пушкин, Лорка, Мандельштам и др.). Как можно, осуждая злоупотребления периода культа личности, повторять преступления 37-го года, в наглом циничном варианте 87-го?” И т. д. и т. д. Веничка, практически не прочитав письма, сразу внизу написал: Ерофеев (пенсионер). Но я попросила, чтобы он подписался как литератор. Забегая вперёд: 14 июля 88 года меня вызвали по поводу этого письма и моей подписи на нём на Петровку, 38. Веничку, слава тебе, Господи, вызовом не потревожили»".
Венедикт Ерофеев не был политически ангажированным писателем, хотя с некоторыми правозащитниками общался и даже дружил. Как отмечает Елена Игнатова, Венедикт Васильевич даже иногда посещал и с интересом наблюдал сходки «диссидентов», в различной степени недовольных советской властью. С некоторыми из них его познакомила известная правозащитница Надежда Яковлевна Шатуновская
[180]. Она в то время работала во Всесоюзной библиотеке иностранной литературы и плотно общалась с Владимиром Муравьёвым, который участвовал в диссидентских кружках 1950—1960-х годов. Судя по всему, именно он и познакомил с ней Венедикта Ерофеева.
Елена Игнатова достаточно подробно описывает одно из таких собраний в середине 1970-х годов в книге «Обернувшись», в эссе «Венедикт». На нём оппозиционно настроенные молодые люди должны были составить открытое письмо о положении культуры в СССР. После чего они надеялись собрать под ним подписи видных, либерально настроенных писателей. Детали я в этом пересказе опущу. Для меня важен разговор, происшедший на улице после окончания собрания, между Венедиктом Ерофеевым и Еленой Игнатовой.
Его начал Венедикт Ерофеев:
«— Представляешь, вот они придут к власти и будут распоряжаться всем, кстати, и твоей судьбой тоже. Как тебе такой вариант?
Представить себе это было совершенно немыслимо, власть казалась прочной, как надгробие.
