В какой-то из праздничных дней, в начале ноября, толпа народу собралась у церковной паперти близ Largo del Castello. Подобного рода народные собрания, с благочестивой целью прослушать проповедь красноречивого священника или монаха, в Неаполе не редкость. Но на этот раз сборище было слишком многолюдно, и в толпе виднелись личности, которые не посещают обыкновенно таких спектаклей.
Протеснившись к передним рядам, я увидал на паперти знакомую мне оригинальную фигуру падре Джованни Гавацци
[163]. Он был в обыкновенном своем костюме: поповская сутана нараспашку, под ней гарибадьдийская красная рубашка, ботфорты со шпорами, но его черная курчавая голова была не покрыта.
Падре Гавацци был хорошо известен целому Неаполю, его знали даже и в окрестностях. Маленький, коренастый, с желтым как померанец, грубым, но красивым лицом и с курчавой черной бородою, в костюме, описанном мною выше, и к которому порой он прибавлял кавалерийскую саблю, то верхом гарцевал он по улицам Казерты или Неаполя, то, куря сигару, расхаживал между застрельщиками в аванпостных перестрелках.
0 нем ходили самые разнообразные слухи. Благочестивые старушки считали его антихристом, другие с ужасом говорили, что он сделался протестантом и хотел обратить Гарибальди в свою веру. Люди, не так строго придерживавшиеся догматов, отдавали справедливость взгляду его на обряды и на обязанности священника, но в то же время желали ему побольше воздержанности в словах и в образе жизни. Гарибальдийцы любили его как доброго товарища и притом человека, не трусящего в случае опасности. Все единодушно признавали в нем некоторую наклонность порисоваться, пооригинальничать, но каждый судил о ней сообразно со своими собственными взглядами и образом мыслей.
Происхождение и предыдущая жизнь падре Гавацци мне неизвестны, да и немногие в Неаполе были на этот счет сведущее меня, но что было то было, а быль молодцу не укора, и в католическом духовенстве, конечно, не по достоинствам ума и образования, падре Джованни занимает еще не последнее место.
Как вообще все его собратья, падре Гавацци любит проповедовать и по преимуществу перед многолюдной аудиторией. Не раз бывало, по примеру древних отцов церкви, он поучал народ под открытым небом в горах Калабрии и в сицилианских садах.
Не обладая ни особенным даром слова, ни силою и новизной мысли, падре Гавацци всегда очень исправно достигал своей цели, то есть слушатели, не зевая, внимали ему иногда по целым часам и никогда не расходились, не выразив громкими рукоплесканиями своего одобрения. Слог его был очень оригинален и порою умышленно прост и тревожен. Духовенство от чистого сердца ненавидело его, епископы запрещали ему говорить проповеди и даже неоднократно предавали его анафеме, но падре Джованни не унывал и не падал духом. Не имея доступа к кафедре, он в подражание своему патрону проповедовал в садах и на папертях храмов, двери которых были для него заперты, но голос его редко был вопиющим в пустыне.
Когда я подошел к толпе слушателей, бо́льшая часть которых смеялись гомерическим смехом, падре Гавацци был в полном разгаре своей проповеди. Темой его было отлучение от церкви папой неаполитанского народа.
«Итак, – говорил он, – падайте же во прах перед грозной десницею карающего вас отца. Плачьте и рвите на себе волосы и по примеру древних евреев терзайте свои одежды и посыпайте пеплом бесталанные головы. Святой отец не умолим. Что ему от того, что черти припекут тела ваши и души, что на железных сковородах будут жечь вас, напоминая вам ежеминутно тяжесть вашего греха, – греха, которого, в глазах первосвященника, не омоют и целые потоки слез из преданных им анафеме очей ваших? Грех ваш велик перед его судом, и как ни кайтесь, ни терзайтесь, не простит он вам того, что вы отворили ворота вашего города вашему избавителю, что преданностью и покорностью встретили вы того, кто жизнь свою посвятил служению во благо вам. Во гневе своем святой отец забудет и то, что кто нашел отпертыми перед собою ворота Неаполя, тот мог подобно Самсону поднять их на рамена, если б они были заперты. Но взгляните на меня, каков я теперь перед вашими глазами, и вы увидите, что ни отлучение, ни гнев святейшего отца ни мало не повредили моему здоровью; даже аппетит мой от этого вовсе не пострадал, и я заел его грозную буллу отличным блюдом вкусных макарон al sugo di pomodoro
[164], и запил всё вместе бутылкой хорошего Капри, которое вовсе не показалось мне кислым».
Эта смесь пасквинады
[165] с проповедью произвела на слушателей самое разнообразное впечатление. Многие смеялись от души, другие оскорблялись, кто за папу, кто за достоинство проповедника. Но больше всего меня занимали старухи, которые во множестве сошлись послушать поучение падре Гавацци. Они, как я уже сказал выше, считали его за антихриста и во всё продолжение его речи строили ужасные гримасы, вместе с тем крестились и отплевывались и неоднократно громким голосом начинали петь «Sanctus»
[166]. Но мощная грудь проповедника одолевала все препятствия, и звучный, полный его голос покрывал собою всякий шум и смятение. Падре Гавацци уже не в первый раз говорил публично подобные речи, оскорбительные для папы, но до сих пор ему всё как-то благополучно сходило с рук. На этот раз, увлеченный успехом своих прежних проповедей, он зашел, может быть, несколько дальше чем следовало. Из публики, не одни только отчаянные приверженцы Рима были оскорблены его выходкой. Однако большинство, очень не довольное святым отцом, громко рукоплескало проповеднику, и он, довольный произведенным эффектом, гордо надел свою треугольную поповскую шляпу, и в сообществе нескольких гарибальдийских офицеров, громко смеясь и разговаривая, ушел от своей изумленной аудитории.
В войске Гарибальди был другой священник, которого неловко даже назвать после почтенного падре Джованни. Я говорю про отца Панталео, духовника Гарибальди
[167]. Падре Панталео, сколько мне помнится, – родственник Уго Басси
[168], расстрелянного австрийцами в 1849 году. Он далеко не пользовался той известностью, которой так усердно добивался Гавацци, но зато знавшие их обоих считали профанацией поставить два эти имени рядом. Даже из близких знакомых падре Панталео, немногие знали задушевные его убеждения и образ мыслей, но его простое и кроткое обращение, заслуги его как духовного и как гражданина, наконец, самая наружность его, внушали симпатию и уважение всем, приближавшимся к нему.
