– Будь моя воля – не стала бы давать.
«Будь моя воля, я б тебя в наркологический диспансер сдал! – злобно подумал я. – Дожился. Наркоманка воспитывает!»
– Почему это?
– А из чего состоит корпус судна? Не помните?
– Ну, допустим из обшивки, переборок и… А! Этот набор? Продольные и поперечные связи?
– Возможно, вы свой диплом все же получите.
– А вы, возможно…
– Что? – Она отложила реестр и медленно повернула ко мне голову. – Что я? Что вы хотите сказать, Виктор?
– А вы… с мужем своим перестанете ссориться. Когда-нибудь…
– А вам не кажется, Виктор, что это не совсем ваше дело?
В принципе, она права. Далеко зашел. Я что, совесть нации?
– Кажется. Извините, – буркнул я примиряюще. – Просто…
– Что?
– Из-за этих трафаретчиков… Ну, не из-за тех, что у вашего мужа… из-за других… Короче, девчонка одна умерла. От передоза…
Она чуть заметно вздрогнула.
Оглянулась вокруг себя, будто нас кто-то подслушивал. Потом отложила гроссбух и вяло махнула мне рукой:
– Отойдем. В курилку…
Слегка опешив, я молча потянулся за ней, кивнув перед уходом головой зарывшемуся в кальки чертежей Сашке Егорочкину, мол, работай, я сейчас. Он грустно посмотрел мне вслед.
С ним-то что не слава богу?
На лестничной площадке между подвалом и первым этажом буйствовал зеленый оазис: глянцевые фикусы, гигантские монстеры в кадках, вездесущие щучьи хвосты пестрого окраса и заросли разномастной традесканции, пучками свисающей со стен, на одной из которых громадными буквами в рубленом стиле было грозно начертано красным по голубому: «НЕ КУРИТЬ!» А снизу стояла урна-пепельница, на четверть забитая окурками, и стандартная общевойсковая тумбочка, на внутренней полке которой была предусмотрительно оставлена большая коробка хозяйственных спичек.
Марьяна не глядя сунула туда руку и ловко вытянула на свет божий уже горящую спичку. Прикурила и глубоко затянулась, облокотившись о стену и сложив руки на груди. Спохватившись, предложила мне сигарету. Я отказался.
– Когда умерла девочка? – спросила она, разгоняя перед собой дым.
– Где-то… года полтора назад. Летом.
Она помолчала.
– Что-то такое было, – сказала непонятно. – Припоминаю. Только это… не «семья». Наши к этому не имеют никакого отношения.
Я напрягся.
Она говорила так, будто я в курсе – что такое «семья», кто такие «наши». Начнешь переспрашивать – можно вспугнуть.
– Вон, значит, как, – медленно произнес я с видом знатока. – И… Салман приблизительно то же самое мне сказал…
– Салман? – удивилась Марьяна. – Сказал? Странно. Он же не говорит вообще! Я думала, он немой.
– Поверь, – усмехнулся я, незаметно для себя переходя на «ты», – он так говорит, что некоторые в обморок готовы обрушиться. По крайней мере, трясет их похлеще осинового листа.
– Никогда его голос не слышала.
– Повезло.
– Он же «прокормыш». На довольствии. Ему жить осталось…
– А мне показалось, он прекрасно себя чувствует. Резвится у себя на хате.
– А ты и на квартире у него был?
Ну вот… тыкаем уже друг другу без всяких брудершафтов.
– А в чем сложность-то?
Она недоверчиво покачала головой.
– Просто там…
– Что?
– Ладно. Забудь. Нельзя мне об этом рассказывать.
У меня как щелкнуло в голове! Давай-давай, прокачивай…
– Ты о шляпе, что ли? Салмановой?
Она вытаращилась.
– А откуда ты… Это Федор тебе рассказал? Ты… уже в «семье», что ли?
Я подержал паузу, экстренно соображая.
Скажешь «да» – почему тогда многого не знаю об этой пресловутой «семье»? Скажешь «нет» – может закрыться. Вообще – чудо, что из нее поперла такая интересная информация.
– Я думаю пока, – буркнул, слегка отвернувшись в сторону, типа неохота об интимном распространяться, – вроде предложили, но… не сильно настаивают. Проверяют.
Что за хрень я несу?
– Не советую, – грустно улыбнулась Марьяна. – У этой сказки есть только ворота вовнутрь. Наружу выхода нет. Не нужно это тебе.
– А тебе?
Она махнула рукой. Как муху отгоняла.
– Показать?
– Что?
– Видишь руки?
– Ну. Чистые. Без «дорожек».
– Нахватался уже? «Дорожек»… А ты присмотрись!
– Ну… кожа, конечно, не очень здоровая. Прости. И… ну да. Старые следы есть. Очень старые, незаметно почти.
– А теперь смотри сюда!
И она без всякого стеснения задрала спереди свою тяжелую длинную юбку. Очень высоко. До трусиков, которые очень были похожи на современные стринги. Но никакой эротики в открывшейся картине не было напрочь. Потому что в паховой зоне у женщины я с ужасом увидел россыпь многоцветных синяков, слившихся в огромное узкое пятно, и целую цепочку кроваво-черных следов от уколов.
– Спрячь. Люди…
Я почувствовал, как у меня дрогнул голос.
– Открыл пах, открыл крышку гроба, – одернула юбку Марьяна. – Так у нас говорят. Думаю, мне мало совсем осталось, хотя Федор… А, ладно! И ты знаешь… наплевать. Словами это трудно передать. Ведь мы живем… Понимаешь, мы не сейчас живем. Мы сейчас спим. И я сплю в данный момент, с тобой разговаривая. И сон мой… кошмарный. Он длится от… дозы к дозе. Только там мы просыпаемся. Там мы живем! На остальное – плевать. Не понимаешь?
Я покачал головой. Отрицательно.
– Не думаю…
– Поймешь… раз рвешься в «семью». Причем «семья» – это лучшее, что было у меня в жизни! И все равно… тебе сильно не советую. Такой вот… парадокс.
– А что ты хотела сказать про Федора?
– Федор – оптимист. Он бьется за наши жизни – срезает дозу и оттягивает дни вмазки. С ним мы дольше «спим» и очень редко «просыпаемся». За это его любят и ненавидят одновременно. Все знают, что своей смертью он не помрет. Убьют за дозу. Он тоже… знает. Да ты и сам все увидишь скоро.
– Что я увижу?
– Увидишь, что такое «медовый месяц». И как запросто он стараниями Федора может затянуться у тебя на полгода. Для твоей же собственной пользы. Возникает иллюзия того, что соскочить можно в любой момент, но с каждым днем ты все больше и больше ненавидишь Достоевского за то, что он не убивает тебя сразу. С первой же дозы.
«Слаб. Был Достоевским. Давно…» – вспомнил я Салмана.
