Я всё равно опоздала. Они ушли, дверь за ними захлопнулась с металлическим грохотом, и я опять осталась одна в безмолвной церкви.
Коробки стоят на столе, освещённые светом, льющимся через один из витражей, и скажу вам вот что: если бы это был фильм, сейчас бы запел хор ангелов, выводящих: «Ла-а-ла-а-ла-а…»
Первым я открываю хлеб. Он чёрный, пряный и ужасно вкусный. Большая часть добра из коробок мне не подходит: мешки с мукой и рисом, сырые яйца, овощи (хотя одну морковку я съедаю, она оказывается ничего так) и консервные банки, для которых нужен специальный нож. Ещё есть банка с консервированной фасолью, которую можно открыть, потянув за кольцо на крышке, так что я открываю её и принимаюсь есть фасоль с хлебом. В другой коробке лежит пакет яблок. Я ем жадно, крошки летят во все стороны, и я как раз собираюсь откусить от яблока здоровенный кусок, когда двери церкви опять распахиваются.
Я роняю яблоко на пол и прячусь за скамью как раз вовремя, чтобы увидеть, как оно катится по плитке к Линде, несущей очередную коробку. Это вроде как инстинктивная реакция, то, что я спряталась. На самом деле нужды в этом нет, потому что я невидимка, но я рада, что сделала так, потому что, глядя вниз, я вижу комок ещё не оневидимившейся еды, парящий в районе желудка.
Линда ставит коробку и озадаченно смотрит сначала на яблоко, потом на стол. Другая женщина через пару секунд присоединяется к ней, в руках у неё два полных пакета из супермаркета.
– И-и, господи боже, ты ток глянь! – говорит Линда.
Другая леди ничего не отвечает.
– Оно подкатилось прям ко мне, яблоко-то это. Просто упало и покатилось.
– Ну и кто брал еду? Мы же только сходили до твоей машины и обратно, Линда.
– Они, наверно, ещё тута, Морин.
– Да это наверняка кто-то из этих мальчишек-певчих, – говорит Морин, а потом повышает голос. – Эта еда для бедных, маленькие вы негодники! – восклицает она.
По церкви разносится эхо: «Негодники… негодники… негодники…»
– Прячутся поди, – говорит Линда и шагает по нефу, оглядывая ряды скамей.
К этому времени я заползла под деревянную скамью, и она не видит странного комка жижи в тени.
– Это ты сделала? – слышу я её голос, и у меня ёкает сердце.
Но она стоит через несколько рядов от меня, нагнувшись.
– Я нашла преступницу, Морин. Тута собака!
Я слышу, как хвост Леди стучит по полу, когда она принимается вилять.
– И-и, ах ты пройдоха, чего ты тут делаешь?
Морин спрашивает:
– Кто оставил бы собаку в церкви?
Я не высовываюсь, пока Линда и Морин решают, что лучше оставить Леди тут, потому что она, скорее всего, принадлежит органисту или ещё кому-то, а несколько минут спустя уходят, посмеиваясь над собакой, ворующей еду у бедных семей, и обсуждая, что надо переговорить на этот счёт с преподобным Робинсоном.
Я выползаю из-под скамьи, и я вымотана. Просто совершенно разбита. Я утомилась от бега, от пряток, от лжи и от всего сразу.
Я беру одну из подушечек, на которых встают на колени, и кладу её на скамью, а потом ложусь на неё головой, вытянувшись во весь рост, и пытаюсь уснуть, но не могу, потому что глаза закрыть не получается. Я нахожу псалтырь и кладу его в открытом виде себе на лицо, и он блокирует большую часть света.
Может, когда я проснусь, всё будет хорошо.
Глава 85
Я слышу, как начинает играть орган.
Органист, наверное, пришёл попрактиковаться. Я убираю псалтырь с лица и оглядываюсь вокруг. Лучи света, льющиеся сквозь витражи, падают уже с другой стороны.
Я не знаю, сколько времени, но, видимо, проспала я долго. Коробки с едой пропали со стола, значит, здесь кто-то был, это ясно. Леди по-прежнему спит под скамьёй.
Я медленно иду по широкому нефу к алтарю в передней части церкви, и в голове всплывают отрывки из службы, на которую я раньше ходила с ба.
Я даже знаю, не гадая, что органист играет Баха. Это его «Токката и фуга ре минор». Держу пари, вы её слышали, честно.
Не то что я чувствую себя как-то особенно религиозно. На меня не снисходит никакое огромное откровение, меня не «переполняет святой дух», как сказала Зуки Кингхорн после того, как побывала в каком-то церковном лагере и, не затыкаясь, болтала о своём «новом лучшем друге» Иисусе. (Близнецы Найт некоторое время подкалывали её насчёт её «невидимого друга», что, по-моему, было довольно некрасиво, ещё задолго до того, как идея невидимого друга стала для меня реальнее, чем хотелось бы.)
Я скорее вспоминаю. Я смотрю на огромного вырезанного из дерева Иисуса на кресте, висящего над алтарём. Когда я была маленькой, я его боялась. Он раскрашен красками, на руках и ногах у него кровь, и я помню историю о том, как Иисус умер и воскрес, и помню, что даже в детстве думала, что это весьма маловероятно.
Конечно, всё это было до того, как я стала невидимой, во что в детстве я не поверила бы тоже.
Это я? Я живой призрак?
Я смотрю вниз на себя: на невидимую себя, не отбрасывающую тени, как вампиры в кино.
Могу ли я прожить жизнь, всю свою жизнь, вот так?
Глава 86
Снаружи светло, но температура немного упала: вечереет. Ветра нет, но, по крайней мере, я больше не буду потеть. Над морем собирается огромная грозовая туча, и воздух такой плотный, что кажется, будто он приглушает шум прибрежной дороги.
Позади меня, за толстой дверью, органист по-прежнему играет Баха, который эхом разносится по моей голове, когда я смотрю на большие часы на стене церкви. Почти девять – это хорошо, потому что…
Девять?
Девять часов?
Типа, девять часов сегодняшнего вечера?
Я пялюсь на часы, слушаю приглушённые звуки органа и вижу, как минутная стрелка подползает к двенадцати. Одновременно с этим в голове у меня всплывает мысль.
Бойди.
Зажигай свет.
Зажигай свет сегодня вечером.
Я пообещала. Он никогда меня не простит, если я не приду. Никогда в жизни. Как я могла быть такой эгоистичной, тупой, легкомысленной?
Бедный Бойди. Он сердце и душу в это вложил, деньги потратил, подвергся насмешкам, а теперь?
Он говорил мне, что это будет сегодня вечером. Пригласил кучу народу: в частности, журналистов и телевизионщиков. Я пыталась ему сказать, что мне кажется, что это не такое мероприятие, на которое люди охотно соберутся, – ну знаете, чтобы он «реально оценивал ситуацию», но он, в типичном своём стиле, плевать на это хотел. И, учитывая всё это, становится лишь важнее, чтобы я, по самой меньшей мере, хотя бы пришла.
