– Мы хотим представить вам двух новых Пастырей. Они будут вашими Лидерами. Их задачей станет держать этот лагерь в форме, подростков – в тонусе и обеспечивать уверенность в том, что среди нас нет бездельников, – продолжает усатый рот Мэри Малайзии. Она перебрасывает через плечо густые волосы и отходит в сторону, освобождая место для вновь прибывших. – Некоторые из вас уже знают их – Дэвида Манчестера и Криса Скотта!
Вилка выскальзывает из моих дрожащих рук. В ушах нарастает высокий звон.
Они его обратили?
Крис входит. Он выглядит выше и кажется другим; скорее мужчиной, чем мальчиком. Лицо стало более угловатым, веснушки, кажется, потускнели. Он стоит прямо, абсолютно бесстрастный. Если он и видит меня, то смотрит сквозь.
Кусок печени застревает у меня в горле. Заклинивший. Сухой. Пойманный в ловушку. То, что я уже съела, хочет вернуться обратно. Каждый волосок на моем теле встает дыбом, на меня накатывает волна тошноты.
Это, наверное, фокус. Должно быть, таков его план. Это не может быть правдой.
Или, может быть, он действительно один из них.
* * *
Следующий месяц Крис ведет себя так, словно его телом завладел кто-то другой. Он выглядит и говорит, как Крис, но ничто из того, что он делает, на него не похоже. Как бы там ни было, иметь здесь его вместо моего брата – все равно что жить с призраком.
Каждый день я рассматриваю случившееся внутри так и этак, пытаясь понять, он задумал это или его обратили. И не могу отыскать ответ. Крис выговаривает мне. Назначает взыскания. Возглавляет молитвы. Но он никогда не бьет меня, никогда пальцем никого не трогает, и я никогда не видела, чтобы он проявлял жестокость.
Бывают дни, когда я уверена, что он один из них.
Но так ли это?
Если и нет, он никогда не подает виду. Даже наедине, ни на секунду.
* * *
Мое лицо покрывает пелена пота – горячего, липкого, бешеного. Я лежу без сна несколько часов. Звуки в комнате идут полным ходом – царапанье кожи, пораженной экземой, лепет во сне, астматическое дыхание. Но ночная симфония исчезает, когда начинают звучать голоса. Сначала они шепчут, затем бормочут, затем кричат.
Мои руки и ноги борются с простынями, в них я кажусь себе запеленатой, а одеяло подобно петле. Голоса заперты в двухъярусной кровати со мной. Близкие. И громкие.
– С тобой должно быть что-то не так.
– Здесь ни с кем не может быть что-то НЕ ТАК, КРОМЕ ТЕБЯ!
– Что заставляет тебя думать, что ТЫ знаешь больше, чем ОНИ?
– С ТОБОЙ ЧТО-ТО НЕ ТАК!
– Тебе нужно сломаться.
– Позволь себе сломаться.
Я не могу сказать, принадлежат эти голоса Богу, дьяволу или же мне самой.
Осколки меня, воюющие друг против друга.
Я провожу пальцами по лбу, скользкому от пота, в надежде утихомирить маниакальный огонь. Внутри моя голова ощущается как клубок пряжи, попавший в кошачьи лапы. Кошка раздирает нити моего рассудка, безжалостно хватает их, тянет.
Я борюсь с этим, с ними, всю мою жизнь. Сражаюсь, потому что это – дом, правила и эта жизнь не кажутся мне нормальными; видеть насилие по отношению к моим братьям и сестрам неправильно, чувствовать себя загнанной до такой степени… конечно, это неправильно?
Я поднимаю тяжелую голову и оглядываю комнату, полную спящих девочек. Живут ли в их разуме те же голоса, что и в моем? Так же ли они пребывают все время в конфликте? Или они живут в мире с собой, потому что сдались? Было ли им даровано исцеление? Является ли Бог лекарством, как нам говорят? Поэтому они спят?
Мне нужно найти выход, и если физической двери нет, возможно, капитуляция – это ключ. Лидеры, мои родители, дети вокруг меня, как все они могут ошибаться? Как могу я знать, что правильно?
Как я смею?
Я хочу назад свой клубок шерсти, хочу, чтобы прекратилось это царапанье, хочу безопасности. Я хочу, чтобы прекратились злобные пинки моего разума, хочу отдохнуть от безжалостного царапанья.
Я должна сдаться.
Я беззвучно шепчу эти слова в ночи: «Пожалуйста, пожалуйста, Боже, покажи мне путь. Я знаю, что я плохая девочка, и я лгала, и я заслуживаю быть там, где я есть».
Я переворачиваюсь, утыкаюсь лицом в подушку, так что никто не может слышать меня.
Пожалуйста, сломай меня и сделай меня хорошим слугой.
Грубый хло́пок, старый, поношенный, удушающий, забивается мне в нос и рот.
Я плохая девочка, и я лгала, и я заслуживаю находиться там, где я есть.
Я глубже зарываюсь лицом в подушку.
Пожалуйста, сломай меня и сделай меня хорошим слугой.
Я повторяю эти слова снова и снова, пока не теряю им счет.
Я надеюсь, что чем дольше произношу их, тем более вероятно, что Он меня услышит. Если Он услышит меня, если Он поверит, что я искренна, если я стану достойной, Он освободит меня от того, что я чувствую.
Он освободит меня из этой невидимой тюрьмы.
6
«Двенадцать колен» – похищенные дети: 15 лет после
– Что ты думаешь насчет «Двенадцати колен»? – говорит Софи.
Мы едем из Северной Калифорнии в новую группу в Сан-Диего. Наш большой бежевый пикап грохочет у скал, огибая ручьи и оставляя внизу виадуки. Я выглядываю из окна, словно глупая собака, высунув язык, и наслаждаюсь звуками и запахами приключений. Я хочу чувствовать всё. Из наших убогих динамиков льются металика, немецкое техно, иногда классическая музыка. Саундтрек настолько подходит этим длинным отрезкам шоссе, что, кажется, смешивается с самим пространством и временем.
– Так что? – говорит Софи.
Я втягиваю голову внутрь пикапа. Губы у меня пересохли.
– Ну, я пока привыкаю к мысли, что мы едем к кому-то… ну, более реальному, чем Ананда. Пока все туманно.
– Я беспокоюсь немного, – отвечает Софи.
– О, да? – потянувшись к переключателю звука, я поворачиваюсь. Всматриваюсь в ее лицо, желая понять, насколько сильно она волнуется.
– Ну, я знаю, ты крепкий орешек. Но эта группа заинтересовала тебя, потому что она напоминает тебе о твоей собственной, так? Что, если там у тебя случится откат? Что, если мы увидим что-то по-настоящему отвратное, и тебя триггернет?
– И я снова стану просто испуганным ребенком? – улыбаюсь я.
Софи кивает, не отводя взгляда от дороги, но я чувствую исходящую от нее тревогу.
– Я думала об этом, да.
