«Я должна была поблагодарить его?» – думаю я, когда он уходит.
Мы начинаем собираться вокруг гигантских белых колонн аргентинского посольства. Моя сестра Кейт движется к задней части толпы; она тусуется с мальчиком-подростком, который недавно переехал в наш дом. Я абсолютно уверена, что они втайне держатся за руки. Мария смотрит на них и поднимает бровь, глядя на меня. Я понимающе киваю, довольная, что мы обе поняли, что происходит.
– Давай пройдем вперед, – говорит Мария.
– Да, все действие будет там, – соглашаюсь я, мне приятно, что мой голос звучит так храбро.
У папы есть мегафон, и как только мы все собрались – нас должны быть сотни – он начинает кричать:
– ЧЕГО МЫ ХОТИМ?
Мы все кричим:
– Вернуть наших детей!
Снова голос отца:
– Когда мы этого хотим?
– СЕЙЧАС, – кричат все.
Наши голоса отдаются эхом на лондонской улице, и туристы останавливаются и смотрят на нас, движение замедляется, все взгляды прикованы к демонстрации. Мы держим плакаты, на них написаны требования, которые мы выкрикиваем. Мы привезли пустые детские коляски, которые выстраиваем перед собой, чтобы показать, что наши дети пропали. В перерывах между криками мы поем зажигательные песни. Я смотрю на Марию, она держит плакат, который мы сделали, поет песню «Let Our People Go», и это похоже на боевой клич. Прибывают фотографы и пресса, снимают моих маму и папу, а затем продвигаются вдоль нашего строя. Шум автомобильных гудков, криков и пения будоражит.
Затем появляется полиция.
Мария хватает мою руку: «Смотри, римляне», – говорит она. «Римляне» – наше кодовое слово для полиции, из Библии.
– Ого! Римляне, – повторяю я.
Люди в черном с дубинками приближаются, и у меня проносится мысль: нас сейчас арестуют? Теперь нас запихнут в заднюю часть фургона, как девушку с небес?
Затем двое полицейских принимаются регулировать движение рядом с нами, а еще один говорит моему отцу: «Пожалуйста, держите детей за ограждениями, чтобы они были в безопасности».
Демонстрация продолжается весь день – мы кричим до тех пор, пока не теряем голос, пока наши руки не начинают болеть от тяжести плакатов. Мы кричим до тех пор, пока слова, которые мы произносим, не теряют смысл.
Но воинство дьявола так и не приходит.
* * *
Демонстрации состоялись несколько недель назад, но до сих пор являются единственной настоящей темой наших разговоров. Мы вернулись к успокаивающе нормальной жизни. Во время демонстраций мы чувствовали, что были наиболее близки к исполнению нашей судьбы, так что мы жили этим днем неделями, питаясь им. Описывая и переописывая каждое здание, которое видели, дорожные пробки, репортеров, появляющихся римлян, вспоминали, что было надето на туристах. Иногда мы даже начинаем шутить: «Чего мы хотим? – Вернуть наших детей!»
Мы с Марией готовим ланч, увлеченные очередным разговором о демонстрациях. Наши взволнованные голоса эхом отдаются в кухне. Я вытаскиваю коричневый бумажный мешок с картошкой, и запах грязи ударяет мне в нос. И тут нас прерывает странный звук:
– Г-и-и-и-и-и-и-и-де-е-е-е-е-ео-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-он! – завывает кто-то.
Мы обе останавливаемся: это имя моего отца.
– Г-и-и-и-и-и-и-и-де-е-е-е-е-ео-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-он! – высоко кричат еще раз.
Глаза Марии расширяются, брови поднимаются. Я мысленно перебираю, кто бы это мог быть, – не пресса, они действуют не так, и это не рейд, те происходят ранним утром, а сейчас время ланча…
– Г-и-и-и-и-и-и-и-де-е-е-е-е-ео-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-он! – певучая смесь голосов.
Это, наверное, те дети у ворот.
Затем к крику добавляется резкий удар снаружи. Раздается шум нескольких громких голосов, затем крики. Хлопает задняя дверь. Высокий противный вопль разносится по дому. Мы бросаем нашу картошку и кидаемся к дверям буфетной, вылезая на каменные ступени, чтобы увидеть, как мой отец, шатаясь, прячется в доме, весь в крови. Тетя Фиби – похоже, первый голос принадлежал ей, – снова кричит.
Кровь стекает по лицу отца; струится по щекам, капает на рубашку и пиджак.
– О боже! – шепчет Мария.
– Папа, с тобой все в порядке? – спрашиваю я.
– Все хорошо. ВСЕ ХОРОШО! Принеси мне влажную ткань. СЕЙЧАС ЖЕ.
Мое сердце колотится, я бросаюсь бежать. Беру на кухне полотенце и сую его под кран.
Это должны быть те дети на улице.
Наверное, они его избили.
Я останавливаюсь и думаю: интересно, что он им сделал?
Гнев отца скор и опасен, я видела его не раз.
Может, это даже не папина кровь.
– Что случилось? – спрашиваю я, протягивая ему ткань. Он смотрит на меня из-под полуопущенных век; они стремительно набухают. Мне так редко приходится видеть его уязвимым. Я вдруг потрясенно понимаю, что плачу.
Он выпрямляется и принимается смывать кровь.
– Что случилось, так это то, что мы подвергаемся гонениям, как, мы знали, и должно было случиться. Эти подростки не спасены Богом, и потому они лежат во зле. Они глумились надо мной, как дети глумились над пророком Илией, и мы все знаем, что с ними случилось, не так ли?
Нам с Марией хорошо известно, о чем он говорит. В «Книге Царей»
[29] несколько детей издевались над пророком Илией, и он проклял их; их разорвали львицы, посланные в качестве акта возмездия от Бога. Это ужасная, кровавая история.
Мое воображение подбрасывает мне жуткие образы: подростки у главных ворот, сваленные в ужасную кучу, а посланные небесами свирепые медведи отрывают у них конечности. Забрызганная кровью оторванная рука падает на подъездную аллею, до сих пор одетая в рукав куртки, которой я так сильно жаждала.
Может выйти некрасиво.
Пока мой отец очищает рану, я замечаю, что его нос сломан на спинке. Рана глубокая, но когда он стирает кровь, все оказывается не так плохо, как на первый взгляд. Однако нос начинает набухать.
У него будут черные глаза. Бедный папа.
– Ладно, вы видели достаточно. Назад в кухню, девочки. ЖИВО! – рычит он.
Мы идем обратно в кухню, и Мария смотрит на меня. «Ого!» – шепчет она одними губами.
Дрожащей рукой я беру овощечистку и сажусь рядом с грязной кучей картофеля.
– Ты в порядке? – спрашивает Мария.
– Да. Просто это странно – видеть отца таким, – говорю я.
– Ага, странно.
