– Свет – это прекрасно, правда? – шепчет Софи.
– Угу, – говорю я.
Она гладит меня по голове и говорит:
– Не могу поверить, что ты в порядке.
– А я в порядке? – уточняю я.
– Нет. Разумеется, нет, ты совершенно ненормальная…
Я смеюсь.
– В твоей семье у всех все в порядке? – Я чувствую, как сквозь пьяную дымку в Софи проглядывают настоящие тревога и нежность.
– В основном, – говорю я.
– Что случилось с Крисом? – спрашивает она.
* * *
Встреча с Эли прошлой ночью положила начало целому разговору о детях, которых «обратили». Мы с Софи провели в баре несколько часов, погрузившись в беседу о синдроме надзирателя, о детях, которые повторяли за взрослыми, чтобы выжить. О том, как я была не уверена, индоктринировали ли Криса, и стал ли он одним из них, или он присоединился к ним, чтобы защитить меня.
Происходило ли тогда больше, чем знал запутавшийся десятилетний ребенок, которым я была?
– А-а, у Криса все замечательно, – говорю я.
– Слава богу!
– Я была сбита с толку, но сейчас не сомневаюсь: он делал то, что делал, чтобы присматривать за мной. Заботиться – часть его натуры.
Когда Крис был вынужден стать пастырем низшего ранга в программе «Виктор», он попытался использовать их систему, чтобы защитить нас. И до определенной степени это сработало. Но группа также грубо использовала самого Криса. Во время судебного процесса против «Детей Бога» полиция и судьи тщательно проанализировали программу «Виктор». Группа вывезла лидеров, ответственных за то, что происходило в программе, из страны и заставила пастырей, стоящих ниже в иерархии, таких как Крис, занять их место. Крис думал, что его задачей было рассказать о группе и ее режиме с точки зрения пятнадцатилетнего подростка, но на перекрестном допросе понял, что его письменное свидетельство было переделано. Его допрашивали так, как будто он, тогда восемнадцатилетний, нес какую-то ответственность за программу «Виктор» и совершавшийся в ней абьюз, тогда как на самом деле он был жертвой программы.
– Отвратительно, – говорит Софи.
– В то время я даже не знала об этом, в суде он стал их козлом отпущения, а когда все это случилось, Крис был не более чем подростком.
– Твои родители знали об этом? – спрашивает Софи.
– Они были ключевой частью команды, разрабатывавшей стратегию защиты в суде, так что, возможно, это была их идея.
Я продолжаю и принимаюсь рассказывать ей о последних пятнадцати годах, когда Крис стал для нашей семьи отцовской фигурой. Нашим защитником. Старший брат, который пожертвовал собой ради нас.
И пожертвовал столь многим, в столь многих смыслах.
Он присматривал за Кейт, когда она была беременна; помогал ей найти ее первый дом. Он потрясающе общался с ее детьми, всегда оказывался рядом с ней, готовый решать проблемы, разобраться с воскресным ужином, посмотреть мультики на рассвете с племянником и племянницей.
Он стал моим проводником, когда я ушла из группы; помогал мне писать мое первое резюме, подтолкнул пойти в вечернюю школу и обучиться навыкам секретаря, сочинял со мной музыку. Крис привел меня к себе домой в Лондон на выходные на пьянку и (поскольку беспокоился обо мне) был очень встревожен, когда, чтобы как-то утешиться и успокоиться, я начала пить и принимать наркотики.
Он разобрался с моими братьями. Перевез их в свой собственный дом, внес залог за их квартиры, давал им советы, пьянствовал с ними, делился с ними своим странным и часто темным взглядом на кино, сценарии и популярную культуру.
Я рассказываю Софи, как мы с Крисом ездили в Южную Африку, чтобы увидеть наших маленьких сестер и братьев, которые все еще оставались в группе и были слишком юными, чтобы уйти. Мы оставались там две недели, втайне снимали интервью с ними, чтобы использовать эти записи как доказательство, если нам понадобится забрать детей. Мне тогда был двадцать один год, а Крису – под тридцать. Мы вернулись домой, и тогда Крис решил, что у него нет выбора, кроме как перебраться в Южную Африку, чтобы не упускать младших из виду.
Не самый легкий переезд – Южная Африка это непростое место для жизни.
Он отдал свою жизнь нам, отдал свой дом и свою работу. Я знаю, что он оставался в Африке, никогда не пропадая с горизонта, давая моим братьям и сестрам ощущение защищенности, поддерживая в них понимание того, что есть «нормально», и знание, что на их стороне есть кто-то. Их собственный страж. Мои родители позволяли только визиты под наблюдением. Крис постоянно был с родителями на связи и постоянно же боролся с ними. Ежедневно, еженедельно ведя всеобъемлющее сражение за то, чтобы заботиться о своих братьях и сестрах.
Он пробыл в Южной Африке десять лет, ожидая, пока дети достигнут возраста, когда они смогут уйти, после чего отправил их домой к нам, где они могли разместиться, где мы могли отдать их в школу, включить в поддерживающее сообщество, которое мы теперь можем себе позволить.
– Какой герой, – говорит Софи.
– Я знаю. Он смелый, совершенно точно.
– Не знаю, ты тоже можешь быть очень храброй.
Говоря это, Софи вытирает большим пальцем слезу, скатывающуюся по моей щеке.
Мы снова смотрим на свет. Наши мысли сливаются и кружатся в воздухе над кроватью, в которой мы лежим, наш общий опыт танцует в пыльном свете. Дни, проведенные в поле, монахи-йоги, вонючие изготовители мета, дети «Двенадцати колен», инопланетные небеса Аризоны, под которыми мы стали словно бы единым целым. Наши сердца полны миль, что мы проехали, ночлегов, которые разделили, полны ощущением дома, который мы создали в нашем пикапе.
– Думаешь, мы будем вспоминать это путешествие, когда станем старше, и думать, что были чертовски чокнутыми? – спрашиваю я.
– Не-а, мы будем думать, что мы были крутые.
12
Черное и белое: 3 года до
Каждый день напоминает какой-то болезненный сюрприз. Несколько месяцев после отъезда Марии каждое утро происходит одно и то же. Первое мгновение после пробуждения мне хорошо, но только в это первое мгновение. Каким-то образом сон уничтожает знание о том, что она ушла. Затем оно наваливается сразу целиком, как будто кто-то садится мне на грудь. Как будто этот кто-то меня душит. Как может быть так больно каждый, каждый день? И почему сон так жесток, даруя мгновение покоя, прежде чем дневной свет вернет меня к реальности?
Я просыпаюсь в своей постели. Одна.
Лежу и смотрю в потолок, чувствуя, что для того, чтобы встать в темноте и начать готовить завтрак, мне нужно физически сбросить с себя тяжесть. Вытащить те горшочки с овсом в тысячный раз, устроиться на полу в гостиной для еще одного сеанса молитвы. Это ощущается как пустота. Дыра там, где была «она», поглощает меня. Я в том же месте, в той же комнате, но все в моем мире изменилось.
