– Каждый должен сделать свой собственный выбор, – продолжает мама. – Мы надеялись, что дети сделают тот же выбор, что и мы. Каждому следует найти свою веру, чем бы она ни оказалась. Мы сами в период, о котором идет речь, в шестьдесят восьмом – семьдесят первом годах, когда я и твой отец присоединились к «Детям Бога», испытывали отвращение от перспективы соответствовать шаблону. И все же мы предложили шаблон нашим собственным детям. Почему?
Отец отвечает на ее вопрос:
– Потому что мы думали, что наш шаблон лучше. – Он делает долгую паузу. Как если бы он сидел перед куда большей аудиторией, чем две женщины в этой комнате. Может, он обращается к аудитории фильма. – Я смотрю на моих родителей и понимаю, что их мотивацией была финансовая безопасность. Иметь прекрасный брак. Иметь дом. Иметь машину. И они ожидали, что их дети удержат тот же уровень благосостояния и чуть-чуть увеличат его. А моей мотивацией было желание сделать мир лучше. И так же я представлял себе жизнь своих детей – лучше, чем мою собственную. Потому что они должны были исполнить эту миссию лучше, чем я. Миссию сделать мир лучше.
Опять. Это кажется таким простым. Мы жили так, чтобы сделать мир лучше. Все, что случилось с нами, детьми, было ради этого.
Получив возможность высказаться, отец принимается рассказывать истории других религий и семей. Он говорит о монахинях, живущих на западной стороне Гайд-парка, о мусульманском укладе. Он вещает целых двадцать минут. Я молчу.
Что, черт возьми, происходит?
Мы танцуем вокруг друг друга, в эфемерном мире, где никто не говорит правду, где все не того цвета и оттенка, которых должно быть, и эта картина составлена из такого количества лживых кусков, что из них складывается нечто, не имеющее отношения к действительности вообще. Но так как это происходит постепенно, ты не замечаешь подмены, пока не отходишь назад и не думаешь: «Что, твою мать, это такое?»
Я увязла в их ревизионистском рассказе так сильно, что мои собственные воспоминания кажутся ненастоящими, а прошлое – нереальным.
Действительно ли эти два старых человека, сидящих в моей квартире в Лондоне, много лет назад присоединились к культу? Действительно ли они допустили все то, что случилось с нами, со мной? Мое очень реальное прошлое размывается с каждым их словом, превращаясь в густой тяжелый туман, через который я пробираюсь с огромным трудом.
Я задыхаюсь от чуши, их и своей. Мне нужно вернуться к какой-то реальности.
Я говорю о детях из «Двенадцати колен», чей отец ушел из секты ради них, о том, что я почувствовала, узнав об этом. Говорю о том, что он герой, о котором я мечтала, будучи ребенком, и что его жена, Деруша, осталась в группе. Я спрашивала Дерушу, которая сидела там, одна, без детей, могла ли она поступить по-другому, и Деруша сказала: «Нет».
Я говорю моим родителям:
– Мне трудно понять человека, который не мог бы поступить по-другому, когда это было разумно и правильно.
Неужели я пытаюсь спросить, сожалеют ли они о чем-нибудь? Неужели это все, на что я способна?
Я делала лучше, я знаю, что могу лучше, но, кажется, это не касается ситуаций, в которых участвуют мои родители.
Мама говорит:
– Есть вещи, которые мы определенно могли сделать по-другому и о которых мы действительно сожалеем.
Я спрашиваю:
– Когда я была маленькой, вы согласны были с решениями, которые принимались в отношении нас, детей? – Я знаю, о чем говорю, и они знают, но никто не произносит этого вслух.
Мама говорит:
– По-настоящему плохо было всего один год.
Они убедили самих себя, и теперь хотят убедить меня.
Папа добавляет:
– С некоторыми решениями мы были не согласны, но когда такое происходит, ты должен спросить себя: «Достаточно ли я не согласен, чтобы уйти из группы?» Решить, готов ли ты, несмотря на то что не согласен, предположить, что, возможно, другие люди знают лучше, как быть в определенной ситуации?
Я знаю, что он понимает, о чем я говорю, потому что он продолжает:
– Они попробовали те методы на Филиппинах и сказали нам, что результат был хорош, так что мы просто продолжили работать.
То, над чем они продолжили работать, было лагерями «Виктор». Избиение собственных детей. Ограничения тишины.
Мне надо подтолкнуть их. Крикнуть. Заорать. Но каким-то образом у них до сих пор есть власть надо мной. Власть, делающая меня в их присутствии маленькой девочкой.
И что эта маленькая девочка делала, чтобы выжить? Она молчала. Она пыталась доставить им удовольствие, потому что осознавала торгашескую природу их любви. Их любовь надо было заслужить. Та девочка знала, что, будучи хорошей и сохраняя молчание, можно купить себе подобие безопасности. Хочешь жить – оставайся невидимой.
И вот она я, снова соскальзывающая туда.
Мы замыкаем круг, подходя к правде, но у самых ее ворот мама принимается плакать. Я смотрю на нее, на ее влажные глаза и дрожащий подбородок, и чувствую одну пустоту. Словно я вижу кого-то симулирующего чувства, совершающего обходной маневр.
Отец вмешивается:
– Это печальная ситуация для семьи, но, в сущности, в каждой семье случаются моменты, когда людям больно, семьи проходят через самые разные ситуации. Они сталкиваются с развитием, изменениями. Семью может расколоть развод, и тогда всем будет нелегко какое-то время, пока не заживут раны. Влияние религиозного сообщества – лишь один пример напряжения, которое может возникнуть в семье. Но таких примеров и таких семей в мире множество.
И снова манипуляция. И снова я ничего не делаю, чтобы ее отклонить.
– Но наша главная боль, из-за которой мы не спим ночами и о которой не устаем говорить, – это стремление узнать, как нам снова стать полноценной семьей? Это чрезвычайно важно для нас, чрезвычайно важно, и мы хотели бы уделить этому как можно больше внимания, – говорит мама.
Я знаю, о чем она. Несколько месяцев назад она написала мне электронное письмо – как гром среди ясного неба; в нем путано говорилось о том, как ей приснилось, что она умерла и никто из детей не пришел на ее похороны.
Я не ответила на то письмо.
Я спрашиваю:
– Что могло бы стать первым шагом в этом направлении?
– Я думаю, один из шагов, которые мы сделали – по крайней мере, я надеюсь, что сделали, – принять каждого из вас таким, каков он сейчас, – говорит отец.
Мы что, сдвинулись с мертвой точки? Это было о нем или о нас? Это не кажется правильным.
Я спрашиваю их о том, как они были публичными представителями группы и что они чувствуют по этому поводу. Они отвечают, что и здесь есть вещи, о которых они сожалеют.
Папа говорит:
