– Мы не должны были втягивать тебя в это.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, пораженная тем, что он признал свою вину.
Отец делает паузу и говорит:
– Твои фотографии были в газетах. Нам стоило подумать о долгосрочных последствиях этого.
Я сбита с толку. Мои фото в газетах – последнее, что меня волнует. Из всего, что они сделали, всего, во что мы оказались вовлечены и что причинило нам ущерб, вот об этом он жалеет? Нас учили лгать перед камерами. Нас обучали общаться со средствами массовой информации. Мы талдычили вбитую в нас чепуху до тех пор, пока она не начинала ощущаться как наша собственная правда.
– Ты была очень хороша, – говорит мама, врываясь в мои размышления.
– А? – говорю я, потрясенная ее отвратительной похвалой.
Похвалой, которая делает меня их соучастницей.
– Ты была по-настоящему хороша в этом, – соглашается отец.
* * *
Теперь я сижу здесь, с бокалом виски в руке. Паз молчит. Я думаю о том, что они сказали. И о том, как я дошла до этого. В чем я себя убедила? Что я была смелой, смелым воином, который начал квест, присоединяясь к группам, словно какой-то спаситель; что я могу открыть «правду», могу спасать детей? Что я могущественная и сильная? И что, возможно, сделав это, я могу спасти и саму себя?
Я – женщина, которая столкнулась со своими страхами, оставила культ, построила новую жизнь. И все же мои родители до сих пор имеют надо мной власть. От осознания этого меня тошнит. Последствия войны с ними, с их влиянием, марают меня пятном глубокого отвращения.
Я смотрела сегодня на двух людей, которые родили меня. Мне бы хотелось, чтобы они выглядели как инопланетные ящерицы с раздвоенными языками или хотя бы чудаковатыми лидерами культа, а вместо этого я увидела… моих родителей.
Нормальных. Старых. Безобидных? Почему они кажутся такими чертовски обычными?
Невидимая битва в моей гостиной оказалась сражением, в котором между собой дрались моменты их предательства, нагромождавшиеся друг на друга. Но разве эти люди не кормили меня? Не одевали? Разве не было времени, когда мама качала меня на руках? И самое главное: разве не они сделали меня?
Создали меня такой, какая я есть.
В войне участвуют нежность, которую мне дарили – даже если ее никогда не было достаточно, – и жестокость, с которой мне пришлось столкнуться из-за того, что они пренебрегали мной. Или, хуже, – их собственная жестокость.
Я вижу их привычные уловки и чувствую, что сама сделалась ловкачом – «я была по-настоящему хороша в этом». Я вижу их дутую уверенность и фальшивую искренность. И меня тошнит от этого, это все равно что смотреть в зеркало на то, что я ненавижу в себе и чего боюсь. Потому что опасаюсь, что «это» – на самом деле и есть я.
Их отпечаток. Их кровь. Их ребенок.
Я провела последние пятнадцать лет, пытаясь стать кем-то другим, кто отличался бы от человека, которого они родили, настолько, насколько это вообще возможно. Пыталась скрыться от правды: я ближе к этим людям, чем хочу думать.
Я давала себе одно умение и свойство за другим – новый акцент, прически, новое имя, новая личность, построенная на базе карьеры. Шутница, опекун, человек, который нравится людям, амбициозная, но внутри я все еще оставалась тем же ребенком? Контролируют ли они меня даже сейчас, спустя столько лет?
– М-м-м-м-м-м-м-м, – говорит Паз.
Как долго я так просидела – молча, пялясь в никуда?
Паз выглядит так, словно прикусил язык.
– Что? – оборонительно спрашиваю я.
– Ничего, мы поговорим об этом в другой раз. Думаю, тебе нужно еще выпить и хорошенько выспаться.
– Нет, ты начал, так продолжай, – настаиваю я.
– Ну, я никогда не верил тебе, когда ты рассказывала, что простила своих родителей, – говорит Паз.
– Что? – почти выкрикиваю я.
– Прости, я знаю, что ты верила, что это так. Знаю, что ты думала, что все в прошлом и покрылось пылью и что ты можешь совершить то путешествие и быть объективной, и сможешь провести с ними дебаты. Но я на это не купился.
– Тем не менее именно это я и сделала. Простила их. Много лет назад я сказала тебе, когда это произошло. Я должна была простить их, чтобы преодолеть это. Чтобы преодолеть прошлое.
– В том-то и дело, ты не преодолела прошлое. Посмотри на себя, ты зла. Это так очевидно, неужели никто тебе не говорил? Ты не простила дерьмо, которое с тобой делали! Ты лжешь себе, если думаешь, что это так. – В его голосе лишь беспокойство за меня – нет смысла до него докапываться, я ничего от этого не выиграю.
– Я преодолела это, – говорю я и тут же понимаю, как смешно звучат мои слова.
– Если ты считаешь, что не должна позволять себе чувствовать то, что чувствуешь, если ты не позволишь себе осознать, что произошло сегодня и какую боль тебе причиняет, – это может серьезно тебе навредить.
– Если ты пришел сюда только для того, чтобы рассказать мне о том, что я жалкая, слабая, глупая и застряла в прошлом, можешь валить отсюда, – говорю я.
– Я ничего этого не сказал, Бекси, – отвечает он.
– Черт, прости. Мне жаль, я не собиралась вываливать это на тебя.
Мне на самом деле жаль, я искренне прошу извинения.
– Все в порядке, я понял. Выпей, – говорит Паз, наливая мне еще виски.
Я делаю большой глоток, он обжигает; я почти давлюсь. Если хочешь успокоить нервы, то почему виски? Почему не что-то помягче вроде стакана молока? Я смотрю на коричневую жидкость со льдом, в которой, кажется, кружится полуправда, мои слабости, мое прошлое.
– Я по-настоящему зла, – заявляю я.
Паз садится рядом со мной и кладет свою руку на мою.
– Учитывая то, как подло твои родители предавали тебя, я не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь не чувствовать злости. Это, твою мать, отвратительно. – Я киваю и кладу голову ему на плечо, и Паз продолжает: – Если бы я был здесь во время вашего разговора, я бы вырубил твоего отца. Ты же знаешь это, да?
Я киваю опять. От его доброты у меня глаза делаются на мокром месте. Я отпиваю еще виски и крепко прижимаю ладони к векам, словно могу заблокировать то, что теперь так очевидно.
– Я зла на себя, если честно. Одно то, что они вернулись в мой гребаный дом, заставляет меня чувствовать себя отвратительно и быть жестокой к себе. Почему я дала им трибуну? Я не должна была делать этого, я не должна была быть режиссером, не должна была начинать этот проект – он не имеет смысла. И говорить с моими родителями тоже не имеет смысла. Чего я надеялась добиться?
Паз пытается меня успокоить:
– Взгляни на это со стороны. В определенной степени такие вещи – часть твоего процесса понимания и примирения с прошлым и твоим детством, часть путешествия. Даже если этот фильм никогда не выйдет, он все равно является важной вехой в твоей жизни.
