На первый взгляд такая, в общем-то, обыкновенная компания претенциозных чудаков.
Однако, копнув поглубже, исследуя информацию о коммуне, мы наткнулись на слухи о контроле сознания, промывании мозгов и использовании детского труда. Я захотела узнать больше об этой группе, которая часто менялась, трансформировалась, за короткое время перебрав множество идентичностей. Как они справляются с хрупким балансом между родительским стремлением к чему-то столь эфемерному и виртуальному, как религиозная свобода, и каждодневным реальным воспитанием детей? Что привлекло их в доспехах и ярких кимоно?
Мы едем вниз по лесной дороге к большому белому одноэтажному зданию. Я выхожу из пикапа в липкую теннессийскую жару, меня окружает жужжание комаров и сверчков и человеческое пение. На здании нет креста, но очевидно, что это молитвенный дом. Мы приехали, чтобы побывать на «Собрании».
Когда мы входим, болезненная нервозность охватывает меня – внутри жарко и полно народу, а от того, что на нас пялятся сотни любопытных глаз, становится еще жарче. Мое первое впечатление: рубашка душит. Помещение большое, но простое, обычный зал со складными стульями и пластиковыми стаканчиками; в нем сражаются между собой свет солнца и флуоресцентных лампочек. Лидер группы, Натаниэль, нас представляет, и дети немедленно принимаются обнимать нас, а взрослые приветственно улыбаются.
Я озираюсь вокруг, разглядывая поющую толпу, и замечаю, насколько она разношерстная. Многие группы процветают за счет навязывания коллективной идентичности – в них приняты дресс-код и общая унифицированность. Здесь же не так много людей выглядят пришедшими в церковь: я замечаю семью рокеров, пару стариков из Чикаго, у которых такой вид, будто они сюда случайно завернули по пути в Костко, и кучу детей. Некоторые прихожане выглядят опрятно, другие все в грязи, кто-то одет как фермер, а часть кажется вчера приехавшей из общины амишей.
Собрание длится почти три часа. Люди делятся проблемами, поют песни и неожиданно заканчивают исполнением еврейских танцев. Немного неуместно, как мне кажется. Некоторые дети не сильны в еврейской хореографии и болтаются среди танцующих, будто марионетки с обрезанными нитями. Когда собрание завершается и толпа взрослых вокруг нас рассеивается, пара любопытных детей остается и крутится рядом с нами, словно собаки у обеденного стола.
– Привет, – говорю я.
Одна маленькая девочка воспринимает реплику на свой счет и сует мне в руку подарок – рисунок, который она нарисовала.
– Тебе понравилось сегодняшнее собрание? – мягко спрашивает она. Ее зовут Чая, она веселая, разговорчивая и очень открытая.
– Да, – говорю я вежливо. – У вас, ребята, прекрасная музыка.
Она улыбается:
– Ну, если ты спросишь меня, что я думаю по поводу собрания, я скажу: СКУЧНО!
Я смеюсь, покоренная ее прямотой. Смотрю на Джорджию и Себа – те сдерживают хихиканье.
Чая продолжает, похоже, воодушевленная тем, что у нее есть слушатели «не отсюда»:
– На собрание лучше взять закуски. И побольше вещей, которыми можно заняться. Цветные карандаши, бумагу. Вам придется слушать, как люди разговаривают, внимательно слушать. – Она кладет руки на бедра, глядя мне прямо в глаза, и говорит:
– Это тянется ЧАСАМИ, вы знаете?
Я киваю.
Да, я знаю. Я знаю это на сто процентов – я только что высидела целое собрание, детка.
Я уже ее обожаю.
После собрания Натаниэль проводит для нас короткую экскурсию, чтобы мы могли сориентироваться. Затем разделяет нас и отправляет в разные дома на территории коммуны – это не столько дома, сколько искусно сделанные мобильные домики. Но, оказавшись внутри, ни за что не скажешь, что ты во «временном» жилище, – там просторно и красиво, имеются все удобства. Я останавливаюсь в доме Натаниэля. Натаниэль харизматичен и очарователен, отец семейства и не только лидер группы, но и один из первых ее членов.
У меня односпальная кровать, застеленная розовым постельным бельем. Маленькая комната, спрятанная за прачечной, пожалуй, наиболее напоминает детскую спальню из всех мест, где мне приходилось ночевать. Оказаться в подобном, столь похожем на детское и принадлежащем одному тебе пространстве – странным образом утешительно. На миг мне перестает казаться, что я в коммуне, которую называют опасным культом, контролирующим сознание, или даже в милой фермерской деревне. Ненадолго у меня возникает ощущение, словно с меня смыло всю ответственность, какая у меня была, – нет ни моей команды, ни фильма, ничего, кроме меня самой и этой розовой кровати. Мысль действует подобно приему ксанакса: я падаю на кровать в одежде и засыпаю глубоким сном.
* * *
На следующий день Натаниэль возит меня по территории коммуны на своем гольф-каре, объясняя, как у них все устроено. Голос у него глубокий, низкий, с восхитительным южным выговором. То, как он говорит, похоже на слова закадрового рассказчика в кино: «Вся эта земля была бесплодна, когда мы прибыли сюда». Разумеется, Натаниэль предпочитает именно такую формулировку: «бесплодна». Чудесно, драматично, как раз то, что сказал бы голливудский повествователь.
Мы встаем в пять, чтобы заснять на пленку утренний урожай, мчимся с детьми в поля, чтобы поймать сбежавших свиней; помогаем покормить цыплят и лошадей. Во время сбора ягод мы слышим истории о том, чем дети планируют «заняться», когда вырастут. Одни хотят остаться на этой ферме, другие мечтают пойти в университет, а некоторые просто пока не знают.
Чая прилипла ко мне как банный лист. Мы блуждаем с ней в лесу, посещаем вместе урок рисования, и она рассказывает, каково расти в «Роуз Крик».
Я узнаю, как Чая представляет себе Бога – «у него есть плащ и большие усы и куча одетых в фиолетовое помощников». Каково видеть, как твоя мать рожает в гостиной – «захватывающе, но липко и склизко». Что происходило, когда власти пришли в общину забрать детей.
У Чаи в отношении всего есть собственное мнение, она резкая и честная девочка. В один из дней она даже поделилась со мной историей о том, почему ее родители вообще оказались в «Роуз Крик»: «Мама и папа присоединились к группе, потому что у них были проблемы с наркотиками и алкоголем», – говорит она как ни в чем не бывало. Родители Чаи переехали сюда, должно быть, в надежде обрести друзей, поддерживающее сообщество и безопасность. В этой коммуне у них есть рамки, а у их детей – свобода.
Еще одна семья, с которой мы проводим время, до «Роуз Крик» была членами меноннитской группы. Менонниты – секта «чистых людей», которым не разрешается петь, музицировать и даже держать в домах цветы (считается, что это «слишком тщеславно»). У семьи, с которой мы познакомились, одиннадцать детей, и они пришли сюда в поисках более свободной жизни. Система верований и свое сообщество у них уже были. В меноннитской общине они чувствовали себя «духовно раздавленными». Мне рассказывают о том, как мать вынуждена была прятать свои цветные юбки, боясь, что ее подвергнут остракизму, а впервые услышав музыку в «Роуз Крик» и не имея представления, что это такое, их дети зажали руками уши и закричали.
