И, может быть, император Вильгельм II сможет сказать себе к концу жизни, что он понял, что в человеческой жизни нет ни счастья, ни несчастья, а лишь разная степень силы, нужная для того, чтобы переносить свою судьбу.
2
Война никогда не входила в программу Вильгельма II. Я не могу сказать, какими границами он мысленно наделял Германию, и оправдываются ли или нет выставляемые против него упреки в том, что «в своем честолюбии для Германии» он зашел слишком далеко. Он, конечно, никогда не мечтал о мировой гегемонии Германии, потому что не был так наивен, чтобы думать, что она может быть достигнута без войны, но его планы были, конечно, направлены к тому, чтобы Германия заняла бы устойчивое положение одной из первых держав в мире.
Я знаю наверняка, что в идеале у императора всегда мелькала мысль прийти к соглашению с Англией и некоторым образом поделить с нею мир. В его представление о таком дележе входило также уделение известной роли России и Японии, но для других государств, и в особенности для Франции, у него оставалось мало, так как он был твердо убежден, что они клонятся к упадку. Сейчас принято говорить, что Вильгельм нарочно подготовил и затем провоцировал эту войну, но такое суждение противоречит его мирному правлению в течение нескольких десятков лет.
В своей книге «Об истории, предшествующей мировой войне» Гельферих пишет о поведении императора Вильгельма во время балканских осложнений. Он говорит:
«Что касается политики германского императора в этот момент, весьма тяжелый для германской политики и имеющий большое сходство с положением в июле 1914 года, то знаменательна телеграмма, посланная тогда Вильгельмом II государственному канцлеру и гласящая: “Союзный договор с Австро-Венгрией заставит нас выступить в случае, если Россия нападет на Австро-Венгрию. В таком случае будет втянута также и Франция, а при таких условиях Англия едва ли останется нейтральной. Спорные вопросы, висящие сейчас в воздухе, не имеют никакого отношения к этой опасности. По смыслу союзного договора мы вовсе не обязаны выступать на борьбу на жизнь и смерть, раз жизненные интересы союзников не затронуты, ради одного лишь их каприза. Если, однако, выяснится, что противная сторона рассчитывает начать военные действия, то придется взять на себя весь риск”. Такая спокойная и твердая точка зрения, которая одна только могла сохранить мир, руководила германской политикой и в дальнейшем ее развитии. Она проводилась, несмотря на сильное давление со стороны России, с одной стороны, и противоположных тенденций и преходящих неудовольствий в Вене – с другой».
Действительно ли господствовало тогда в Вене неудовольствие, я не берусь сказать, но с этой оговоркой я считаю вышеизложенные соображения совершенно правильными.
Выше уже было упомянуто, что все громкие слова, лозунги, которые император выбрасывал во всеуслышание, имели свое начало в ложно понятой оценке производимого им впечатления. Император хотел импонировать, он, пожалуй, хотел даже запугать, в этом надо сознаться, но он хотел править по принципу «si vis pacem, para bellum»
[4], и он нарочно громко превозносил военную мощь Германии – с целью отнять у ее многочисленных врагов и соперников охоту померяться с нею силами.
Мы ни минуты не оспариваем, что такое поведение было часто неуместно и неудачно; мы не хотим отрицать того, что и оно оказало влияние на начало войны, но мы хотели сказать, что у императора вовсе не было врожденной любви к войне и что он говорил слова и принимал меры, которые помимо его воли производили впечатление подготовки к войне. Если бы в Германии нашлись люди, которые не утаивали бы от императора вредные последствия, вызываемые его выступлениями, а указывали бы ему на недоверие во всем мире – и если бы таких людей нашлось бы не один и не два, а целые десятки, то они, конечно, оказали бы воздействие на императора.
Правда, несомненно, что изо всех людей, населяющих землю, пруссаки менее всех способны вникнуть в психологию другого человека и что среди двора императора, быть может, мало кто обращал внимание на усиливающуюся тревогу Европы. Возможно, среди тех, кто непрерывно восхвалял императора, многие действительно от души считали его поведение правильным. Но за последние десятилетия в Германии имелось много умных политических деятелей, которые не могли не давать себе ясного отчета в положении дел, и остается несомненным, что ради спокойствия императора и в первую очередь ради своего собственного спокойствия они не нашли в себе мужества подойти к императору вплотную и высказать ему в лицо всю неприкрытую правду.
Я не хочу делать упреков, это лишь воспоминания – но воспоминания, которые не покажутся излишними в наше время, когда императора Вильгельма делают козлом отпущения всего мира. Правда, что, имея в виду уже сложившуюся натуру императора, правдивое отношение к нему, несомненно, натолкнулось бы на ряд препятствий. Те его подданные, которые первыми решились бы заговорить с ним простым немецким языком, конечно, были бы сначала встречены с некоторым недоумением, и потому никто не хотел начинать, никто не хотел рисковать собой. Но если бы нашлись люди, которые, оставив попечение о самих себе, все же решились бы на такую смелость, они безусловно добились бы успеха, потому что, помимо доброй воли, у императора была сильная впечатлительность – и последовательная, сознательная кампания на основе неустрашимой лояльности, конечно, оказала бы на него действие.
При этом император был в корне добрым и благожелательным человеком. Он искренно радовался возможности творить добро. И у него не было ненависти к врагам. Летом 1917 года он говорил со мною о судьбе свергнутого царя и о своем желании помочь ему, а затем и вывезти его в Германию. Желание это исходило у него не из династических соображений, а из чисто человеческих движений души. Он несколько раз повторял, что мысль о мести совершенно ему чужда и что он «подымет пораженного врага».
Мне кажется, что император Вильгельм видел, как на политическом горизонте тучи все больше сгущались, но он был искренно убежден, что они возникли без малейшей вины с его стороны, что они были вызваны лишь завистью и алчностью и что единственное средство предотвратить угрозу войны заключается в нарочитой демонстрации силы и неустрашимости. Тема его речей была всегда приблизительно одна и та же: «необходимо ежедневно оповещать мир о силе и могуществе Германии, так как, пока нас боятся, они нас не тронут». А эхо всего мира кричало в ответ: «Это постоянное напоминание о силе Германии, эти вечные попытки устрашения доказывают, что Германия хочет тиранизировать весь мир».
Когда началась война, император был всецело убежден, что дело идет о войне, навязанной ему извне, и подавляющее большинство германского народа разделяло с ним это убеждение. Вышеупомянутые выводы сделаны мною лишь из позднейшего личного впечатления о психологии императора и его двора и из сведений, полученных мною тогда косвенным путем. Сам же, как я уже говорил выше, не находился в прямом контакте с Берлином ни до войны, ни в течение первых двух лет ее.
