– Я думал, тебя не волнует религия, – заметил я, ткнув пальцем в махзор, иудейский молитвенник, который читают в праздники – рош ха-Шана и Йом-Кипур, который следует за рош ха-Шана. Мама рассказывала, что на Йом-Кипур евреи просят у Господа отпущения грехов.
– Надень мешок через плечо. С ним ты будешь выглядеть как солдат, возвращающийся с войны, – сказал Ральф, игнорируя мой вопрос.
– Но… – начал было я, но тут же замолчал и судорожно сглотнул. – Ральф, – произнес я медленно, не будучи уверен в том, что он не пойдет к мадам Минк или Нини, которые вместе с профессором наверняка запретят мне уезжать, если прознают про мои истинные намерения.
– Я не собираюсь возвращаться назад. Из Фельдафинга я поеду в Россию. Я больше никогда не расстанусь с сестрой. Возможно, я не смогу вернуть тебе вещи.
Ральф пристально вгляделся мне в глаза, словно пытаясь прочитать мои мысли, отчего я почувствовал себя неуютно. Потом он улыбнулся мне и кивнул.
– Ты вступаешь в коммунистическую партию, – сказал он. Это не было вопросом.
– Вроде того, – ответил я, пожимая плечами.
– Я разыщу тебя в Фельдафинге, – добавил Ральф, пока я заталкивал форму французской армии в вещмешок и вставал со скамьи. Мне надо было найти туалет и переодеться.
– Из Экуи до восточного вокзала в Париже, далее в Германию, сначала в Мюнхен и оттуда до Штарнберга, к юго-западу, – повторил я.
Мне не понадобились ни форма, ни документы.
Большинство пассажиров поезда были евреями; там оказались даже дети еще младше меня, которые ехали одни.
Когда вошел контролер, я заговорил с ним сначала на польском, потом на идише, указывая на свою форму. Он пожал плечами и улыбнулся, потому что понял – форма не моя. Беженка, говорившая по-французски, перевела: я еду за сестрой, она в лагере для перемещенных лиц в Германии.
– Dieu soit avec toi, mon fils, – сказал контролер, протягивая мне клочок бумаги.
Я покачал головой, показывая, что не понимаю.
– Он говорит, «помоги тебе Бог, сынок», – сказала пожилая женщина, переводившая для меня.
– Эта бумага, что он тебе дал, твой билет, – добавила она, взяв у меня листок и прочитав его, – по нему можно проехать до Фельдафинга и обратно.
Я развернулся к контролеру и поблагодарил его.
Всю дорогу из Парижа до Германии французский персонал железной дороги угощал нас сыром, хлебом, помидорами, персиками и молоком. Я не был голоден и свое угощение отдал женщине. Она ехала с совсем маленькой девочкой. Когда малышка заснула, женщина рассказала мне, что это внучка ее сестры. Вся семья, за исключением их двоих, пропала без вести, предположительно погибла.
Когда поезд въехал в Германию, меня охватила паника.
Небо было такое же, как во Франции, трава, такая же высокая, колыхалась под ветром. Но мне казалось, что две страны разделяет железный занавес и я сейчас не на той стороне. Я вспомнил Германию такой, какой она была, когда меня перевозили из Скаржиско-Каменны в лагеря: сначала в Ченстохову, потом в Бухенвальд. На станциях, где останавливался поезд, все гремело, лаяли овчарки, а нацисты стреляли в воздух. Они выкрикивали приказ за приказом. Иногда до меня доносился шум воды, которой вагон поливали из шланга; тогда я запрокидывал голову и высовывал язык, ловя капли, проникавшие через щели между досками. Зачастую это была единственная возможность попить за весь день.
Теперь в Германии царила тишина.
Поезд ехал все дальше, и пейзаж мрачнел: отчасти из-за лесов, становившихся все гуще, отчасти из-за обгорелых остовов военных танков и развалин деревушек, где от большинства домов сохранились только каменные фундаменты.
«Что я наделал? – шептал я про себя. – Мне нельзя было сюда возвращаться». Во Франции кипела жизнь, пусть даже я не являлся ее частью. Здесь, в Германии, остались одни развалины, похожие на груды мертвых тел в лагерях.
Внезапно я вспомнил мамины слова: «Чего мы больше всего хотим, того всегда и боимся». Я хотел вернуться домой, пускай даже дом больше не был конкретным местом, и теперь это означало для меня воссоединиться с семьей.
Мои мечты, с ужасом осознал я, были прекрасны только в виде фантазии.
Я провел в поезде два дня – без денег, – но мужчины и женщины с продуктовыми тележками раздавали еврейским детям, включая меня, еду бесплатно: хлеб и масло, иногда сандвич с помидором и яблоко.
Когда мы подъехали к Фельдафингу, спускалась ночь.
Лагерь вырос вокруг меня, словно город – сначала предместья, а потом самый центр. Между кирпичными домами были раскинуты палатки, повсюду толпились люди. Большинство смотрели, как я прохожу мимо, и глаза у них были грустные. Старый лысый еврей с изуродованной рукой и кривыми от рахита ногами указал мне на здание, где, по его словам, находилось лагерное управление.
Персонал был занят: все шуршали бумагами, говорили по телефонам и что-то печатали. Я постоял в дверях, но никто не обращал на меня внимания, так что пришлось заговорить первым. Ко мне подошла женщина, еще более худая, чем я, с бородавкой над губой, которая шевелилась при разговоре. Она сказала на идише, что в лагере тысячи людей и каждый день прибывают новые. Управление не может задокументировать всех и уж тем более их предыдущее место жительства. Евреи, выжившие в концлагерях, спали, где находили место, пока для них не устанавливали новые палатки. Многие делили одну койку с двумя-тремя соседями, как мы в бараках, но по крайней мере у них были чистые одеяла и питьевая вода. Пища, хоть и не изобильная, поставлялась различными благотворительными организациями. Женщина сказала, что если я, выйдя из управления, поверну направо и пройду минут десять по главной улице, то доберусь до бывшей чулочной фабрики, где поселилось много девушек из Польши. Если моей сестры среди них не окажется, возможно, кто-то в здании сможет мне подсказать, где она.
Я медленно пробирался среди домов, тлеющих очагов, печальных лиц, глядевших на меня, в тяжелой обстановке лагеря. Мне казалось, что я снимаюсь в кино: бреду через город-призрак, обитатели которого – выжившие в войне.
Наконец я увидел длинное здание, которое женщина назвала бывшей чулочной фабрикой. Оно напоминало прямоугольную коробку, в точности как оружейный завод HASAG, отчего у меня по спине снова побежал мороз.
Я открыл стальную входную дверь.
Внутри было темно, горели только несколько свечей да керосиновые лампы.
– Я ищу Лию! – выкрикнул я. Мой голос эхом отозвался от цементных стен холла.
Я свернул за угол. Несколько женщин при виде меня оторвались от своих дел и подошли поближе. Они прикасались ко мне, гладили ладонями все тело, громко восклицали, что в здании мужчина.
Я пробивался вперед, заглядывая в их лица, в надежде разыскать Лию.
Я двигался через все здание, петляя между натянутыми веревками, на которых сушились белье и платья. На полу лежали матрасы, шкафы служили перегородками между закутков.
