По-моему, как раз за габариты друзья и приставили его к Андрею Дмитриевичу в роли, скажем так, гаранта безопасности…
Только отзвучал приговор, Андрей Дмитриевич чуть не первым выходит из зала суда, кивает головой – может быть, он даже сухо произнес “до свидания” – и быстрым шагом уходит на улицу, пролетев метеором через всю нашу толпу, а за ним устремляется его амбал. И они второпях бросились к вокзалу. Не скрою, это всех очень удивило, но за ними, естественно, никто не побежал.
И вдруг выходит офицер, шарит взглядом по собравшимся, почему-то останавливает взор на мне, подходит и говорит, что у него есть ко мне дело:
Исчезли бумаги, записи Револьта Ивановича Пименова, а они должны быть при нем, должны, под контролем конвоя, проследовать с ним к месту ссылки. Офицер конвоя за пропажу будет нести ответственность, а осужденных не пустят в тюрьму.
Я говорю:
– Ну, это пусть Вас не беспокоит. Эка беда, в тюрьму не пустят. Уж мы их где-нибудь пристроим.
– Шутки шутками, а бумаги надо найти.
– Да я-то тут причем? В зал суда вы ж меня не пустили!
– Может быть, вы согласитесь, все же, встретиться с судьей и прокурором?
– Ну, надо – так встречусь.
Как у многих, была у меня тогда дурная привычка держать в портфеле, что не нужно. Вот я и обращаюсь к Люсе Боннэр:
– Может, ты подождешь меня?
– Разумеется.
– Тогда подержи мой портфель.
Нелепая встреча с судьей и прокурором, плетут что-то несусветное. Я говорю:
– У меня скоро электричка, а гостиничный номер я уже сдал. Какое ко мне дело?
– Ну, насчет пропавших бумаг. Надо их найти.
– Надо – ищите. А от меня-то что вы хотите?
– Может, вы согласитесь встретиться с осужденными?
У меня глаза на лоб полезли – явное пренебрежение прочными тюремными традициями. Практически невозможно выпросить свидание с людьми, не состоящими в родстве. Мы же с Пименовым даже не знакомы. И вот нате, сами предлагают и заводят меня в камеру. Подельники по 56-му еще году сияют, переживая радость встречи. Пименов значительно глядя на меня и точно акцентируя речь, говорит:
– Офицер, начальник конвоя, очень славный парень. Надо бы постараться избавить его от неприятностей. Предполагаю, что бумаги случайно захватил кто-нибудь в зале суда.
– Рад знакомству, – говорю я, – попробую поспрашивать. Надо бежать на электричку.
Люся ждет меня, уже несколько нервно, до поезда минуты 3. Сукины дети даже не предложили машины до вокзала. Бежим. Тут, к счастью, “синий троллейбус нам дверь отворил, последний, случайный”. Вскакивали уже в последний вагон поезда. Пошли вперед, искать товарищей. Нашли, и среди них А. Д. Я рассказываю историю о странной встрече с судейскими. Тут Андрей Дмитриевич говорит:
– Я обнаружил у себя в кармане какую-то папочку. Ума не приложу, как она туда попала? Открываю – записи по судебному делу. Это их хватились? Надо отдать.
– Да надо, – говорю, – но не спрыгивать же с электрички?
На следующий день бумаги, с извинениями, отослали в Калугу. Перекопировав, разумеется.
Как рассказал потом Андрей Дмитриевич, после приговора жена Пименова, на грани истерики, уговорила конвоиров пустить ее к мужу, поцеловать на прощанье и передать ему шоколадку: “Вот видите, простая шоколадка, вот она”. А отойдя от Револьта, сунула А. Д. папку и шепнула: “Кроме Вас никто этого не сможет вынести”».
Софья Богатырева (историк литературы, мемуарист, [19], с. 210):
«Дружба моей семьи с семьей Елены Георгиевны началась в шестидесятых знакомством Люси с моими родителями, старше нее почти на 20 лет, и продолжается на протяжении пяти поколений с ее стороны и четырех – с нашей…
О том, что Люся знакома с “Академиком”, как в нашем кругу за глаза почтительно именовали Андрея Дмитриевича, и помогает ему в правозащитной деятельности, мы были осведомлены: хорошо помню вечер в 1970-м, когда Елена Георгиевна не вошла, а словно на крыльях влетела к нам с сияющими глазами, только что вернувшись из Калуги, где в тот день проходил процесс Вайля-Пименова. Остановившись в дверях, она не сказала, она выдохнула восторженно: “Какой академик!” Задним числом можно сказать, что то была любовь с первого взгляда».
Сахаров:
«15 июня 1970 года в Ленинграде на аэродроме местного сообщения у трапа самолета и в лесу около маленького городка Приозерска были арестованы две группы людей, которые хотели захватить самолет, чтобы бежать из СССР в Израиль. Таким образом, это дело в своей основе являлось еще одним трагическим следствием отсутствия в СССР свободы выбора страны проживания, свободы эмиграции… Предполагалось закупить все билеты на небольшой самолет местной авиалинии, вылетающий из Ленинграда, при посадке самолета в Приозерске связать летчиков и оставить их на летном поле. После этого к находящимся в самолете должны были присоединиться несколько участников, проведших ночь в лесу под Приозерском, и все вместе должны были лететь в Швецию и там сдаться властям.
Несомненно, весь этот план был авантюрой и нарушением закона, за которое его участники должны были понести уголовное наказание. Однако все же их планы были не столь тяжелым преступлением, как то, в котором арестованные были обвинены на суде. Опасность для летчиков была минимальной, а посторонних пассажиров, жизни которых могло бы угрожать похищение, вообще не было. Захват самолета предполагался на земле – таким образом, это не было бы воздушным пиратством. И уж, конечно, их действия не были “изменой Родине” (статья 64 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающая наказание вплоть до смертной казни; согласно закону, измена Родине подразумевает действия в ущерб территориальной неприкосновенности, государственной независимости или военной мощи страны)…»
БА:
В группы из двенадцати «заговорщиков» входили десять евреев-отказников (включая близкого знакомого Елены Боннэр отбывшего ранее семилетний срок заключения по политической статье Эдуарда Кузнецова и бывшего пилота Марка Дымшица), а также два товарища Эдуарда Кузнецова по заключению, тоже «политические», – русский Юрий Федоров и украинец Александр Мурженко. Операция готовилась в глубочайшем секрете от родственников, друзей и знакомых, но, как выяснилось и что можно было предполагать, не от спецслужб.
Сахаров:
«Сразу после ареста Кузнецова и его товарищей Люся вылетела в Ленинград, где застала обстановку полной растерянности среди знакомых Кузнецова; она одна поехала на аэродром и узнала, что Кузнецов и другие действительно были арестованы там у трапа самолета (этому предшествовала драка между московскими и ленинградскими гебистами – очевидно, на почве конкурентной борьбы за право главенствовать в операции ареста).
Обстоятельства ареста и про драку ей рассказал приемщик багажа. В ближайшие дни Люся подала заявление, что она – тетя Кузнецова, и таким образом получила право “родственницы” (мать Кузнецова не была в состоянии активно действовать; возможно, КГБ знало, что Люся – не истинная тетя, но смотрело на это сквозь пальцы). Люся в первые же недели приложила очень много сил, подбирая адвокатов для Эдика и других обвиняемых, еще больше усилий в этом деле потребовалось от нее в дальнейшем – на протяжении более 10 лет.