Голодач понимал, что скоро они покинут городок, и загадка реки без тумана останется загадкой – еще одной в его странной, полной резких перемен, почти сказочной жизни. Пока же он положил пожечь стога и, хоть ненадолго, покрыть поле на другом берегу белым дымом.
Голодач вступил в городок с 17-м полком 2-й Луганской дивизии Новоросской Освободительной армии, отправив остальную дивизию на соединение с 4-й Донецкой. Российские войска сдали тылы, но пытались держать центральную линию фронта, через которую шли основные транспортные пути, потому Голодач принял решение не принимать бой, а обойти по флангам и зайти в тыл противнику. Он надеялся, что, очутившись в окружении, командование Российской армии, державшей оборону на этом участке фронта, согласится сдать боевые позиции и присоединиться к Новоросской Освободительной.
Голодач надеялся на сознательность российских солдат: они же братья, и война шла за их освобождение от продажной олигархической власти. Как путинское правительство слило Новороссию Западу в обмен на отмену санкций и низкопроцентные кредиты на строительство нового газопровода, сдаст оно и свою страну. Если хорошо заплатят. Такова была основная линия новоросской пропаганды, и она работала, потому что российские люди знали: так и есть.
Его разведка уже вступила в контакт с командирами 32-й российской мотострелковой дивизии, оборонявшей подступы к тракту на Москву, и предложила условия сдачи. Пока вразумительного ответа не поступило, но Голодач не хотел торопить события: ему нужно было время, чтобы разобраться с Широковым: результат мог изменить ход войны. Главное же, результат мог остановить готовящееся вторжение войск НАТО, с которым, по сведениям Голодача, российское руководство вело переговоры об оказании помощи.
Над входом в штаб, охранявшийся спецподразделением 17-го полка, висел лозунг его войны, придуманный Мамой: “Мы пришли дать вам волю”. По ее мнению, лозунг, во-первых, должен был вызывать у россиян чувство вины за предательство русского мира и, во-вторых, демонстрировать добрые чувства братской Новоросской армии. Голодачу больше нравился другой ее лозунг, развевавшийся над площадью на красной перетяжке: “Новороссия и Новая Россия: навсегда вместе”.
Голодач подумал о присутствии Мамы в своей жизни: он был обязан ей всем. Ему это было неприятно.
Широкова доставили на допрос к восьми. Голодач приказал не давать ему спать, и Широков выглядел плохо. Это была третья ночь без сна, и даже кадровый офицер российской Службы державной безопасности не может не спать. Не есть может, а вот не спать – никак. Потому Голодач надеялся, что сегодня Широков начнет говорить.
– Как спалось, Дмитрий Александрович? – поинтересовался Голодач. – Охрана не тревожит?
Широков не улыбнулся. Он смотрел в окно на площадь, над которой утренний ветер, промозглый от серых ниточек моросившей с затянутого неба гнуси, полоскал обещание новороссов быть вместе. Навсегда.
– Плохо, что разговор у нас не получается, – вздохнул Голодач. Он хотел побыстрее закончить с пленным и заняться планами наступления, назначенного на послезавтра. – К чему это упрямство? Документы у нас. – Он показал на лежавшую перед ним разрезанную автогеном по краям – чтобы не попортить содержимое – металлическую папку. – Все, что нам нужно знать, – как обнаружить объект на местности: отличительные знаки, транспортные пути, план охраны. Оптимальный отрезок обороны для инфильтрации.
Широков не ответил. Он продолжал смотреть в окно. Голодач кивнул одному из двух стоявших за спиной Широкова охранников, и тот коротко, без размаха ударил Широкова раскрытыми ладонями по ушам. Широков вскрикнул, больше от неожиданности, чем от боли. Боль он умел терпеть, это проверили сразу – в первые дни после задержания. Широков качал головой, словно пытался стряхнуть боль от удара: он не мог взяться за голову скованными за спиной руками.
Голодач вздохнул: допрос, как и предыдущие допросы, шел в никуда. Широков не собирался разговаривать. Широков не собирался рассказывать, как попасть в загадочное место, в котором, если верить лежавшей перед Голодачом старой потертой бумажной папке с истрепанными серыми завязками, издавна – с советского времени – творились чудеса.
Главным из чудес было секретное оружие, способное прекратить войну. Голодач не понимал, почему российское командование им еще не воспользовалось. Единственное разумное объяснение было предложено Мамой: российские военные не знали об этом оружии. И не знали о загадочном городе, в котором текла иная, нездешняя, почти неземная жизнь. Об этом знали российские спецслужбы, курировавшие город. Во многое, о чем говорилось в папке, Голодач не мог поверить, но Мама настаивала, что все это было правдой. А она редко ошибалась.
– Дмитрий Александрович, – вздохнул Голодач, – у меня времени не так много. Если не начнете говорить, то завтра утром – приблизительно к этому времени – мы вас расстреляем. За измену России.
Он надеялся, что Широков хотя бы удивится и вступит в разговор: какую такую измену России? Он надеялся, что Широков начнет спорить: это вы оккупанты, а я как раз защищаю интересы своей родины. На все это у Голодача были приготовлены аргументы, да и не важно, кто одолеет в споре. Главное – втянуть Широкова в разговор. Там посмотрим.
Широков не повернулся, не вздрогнул, не испугался или хотя бы просто удивился. Широков смотрел за окно, словно хотел запомнить моросящий за мутным стеклом дождь и мокрый плакат на красной перетяжке над небольшой городской площадью с памятником подавшемуся в сторону реки Ленину в центре. Ленин показывал раскрытой ладонью за реку, словно знал, куда лежит путь пришедших из Донбасса людей.
Главнокомандующий Новоросской Освободительной армией генерал Голодач поморщился и кивком приказал увести пленного. Оставшись один, он взял лежавший на столе большой черный телефон и набрал номер Мамы. И – в который раз – развязал потрепанные ленточки бумажного досье с черным числом на обложке: 66.
Инспектор
Под тюрьмой земли не было – гранитные плиты. Эту часть острова Смирный построили монахи: решили сложить посреди Кежа-озера монастырь, но суши не хватило. Монахи привезли темные, неровно обтесанные каменные глыбы из Сорженковского распада с другой стороны гладкой холодной воды и опустили на дно: озеро в этом месте было мелкое. Раствор клали на яичных желтках, оттого и держалась основа для тюрьмы уже пятьсот лет.
Монастырь назвали Обитель Смирения, а остров – Смиренный. С годами две буквы выпали, будто утонули в черной воде, и остров стали звать Смирный. Монастырь большевики упразднили за ненадобностью, и с начала советской власти посреди Кежа-озера стояла тюрьма. Еще ни один заключенный отсюда не сбежал. Да и как? Добраться до большой земли можно только по деревянным мосткам через другой остров – Поклонный. На Поклонном жила охрана с семьями: на каждого “смертника” – один тюремщик. Такой порядок.
Да и не “смертники” они были: “пожизненники”. “Смертниками” их по старой памяти звали.
Жизнь по разные стороны мостков мало отличалась: подъем с рассветом, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой на закате. Охранники после смены возвращались в свои дома на Поклонный, арестанты оставались в бывших монастырских кельях, где проводили двадцать три с половиной часа в сутки: прогулка дозволялась на полчаса в день – если нет нарушений. Охранники могли гулять по острову Поклонный хоть до утра. Только идти было некуда. Кроме как обратно по мосткам на остров Смирный – в тюрьму.
