Старший инспектор спецчасти Кольцова жила не на Поклонном, а в приютившейся на берегу Кежа-озера деревне Горшино, откуда в теплое время на Поклонный ходила лодка, а когда вода вставала, добирались по льду. Зимой озеро промерзало почти до дна, и тогда с берега на Поклонный ездили легкие машины с товаром: на острове был магазин. От горшинского сельпо он отличался мало, разве что в Горшине продавали алкоголь. На Поклонном алкоголь не продавали: охрана должна быть трезвой в любое время. Потому как знаем, кого стережем.
Арестантов в ИК-1 – Единичке – содержалось сто восемьдесят семь: в этом году привезли троих новых.
Таких колоний по России стояло пять.
Старший инспектор спецчасти Кольцова читала письма к заключенным и от них. Письма писали и получали все, но, когда она придумала будущую жизнь, то выбирала между Довгалевым и Хубиевым. Она решила в пользу Довгалева: он выглядел надежнее.
Хубиев был чеченский полевой командир, террорист и вообще нервный: метался взад-вперед, взад-вперед по камере, которую делил с бывшим священником смоленского прихода отцом Евстафием; тому однажды случился голос, будто он – санитар общества, и отец Евстафий убил у себя в приходе двенадцать бомжей, заманив их в свой старенький домик при храме для бесплатной кормежки и спасительной для души беседы.
Кольцова не любила нервных людей: она ценила покой. За покой Довгалев и был выбран. Он мало двигался, сидя целыми днями на табурете, потому что на застеленных “шконках” до отбоя сидеть не дозволялось. Только отжимался и приседал по часу в день. Ему не писал никто, кроме сестры из Иркутска.
Кольцова знала, кто как себя ведет, потому что раньше видела заключенных. В первый год службы еще младшим инспектором она “сидела на мониторах”, наблюдая за жизнью “пожизненников”. Жизни у тех особой не было: камера с бледно-голубыми стенами и грязно-белым потолком, две “шконки”, набитые на стены открытые шкафчики для личных вещей и ведро с надписью “Питьевая вода” и крышкой на замке.
У входа в каждую камеру висела табличка с описанием совершенного содержащимися в ней арестантами – напоминание для охранников. Чтоб не забывали, кого стерегут.
Они не забывали.
Кольцова долго сидела, ничего не делая и глядя на две стопки – пришедшие письма и письма, написанные заключенными и готовые к отсылке. Она решила начать с последних: нужно было успеть их прочесть и передать на почту до двенадцати. Надела резиновые перчатки и принялась вынимать письма из незапечатанных конвертов.
С пришедшими письмами процедура была более сложной: нужно было вскрывать конверты, отрезая ножницами края, затем письма вынимались и прикалывались к конверту пластиковыми скрепками. Но в камеру письма, прошедшие цензуру, передавались без скрепок. И без конвертов.
Включился селектор: начальник колонии Семен Иванович. Хозяин.
– У себя?
– Где же мне быть? – спросила Кольцова.
– Зайди ко мне после пяти, Настасья Романовна. Обсудим церемонию.
Церемония предполагалась через неделю: Первое мая. По традиции заключенным без нарушений режима разрешалось посетить концерт группы “Монастырь” в актовом зале. Зрители сидели в “браслетах”, только музыкантам разрешалось играть и петь без наручников. На это и был расчет.
– Семен Иванович, – она чуть повибрировала голосом, растянув звуки его имени. Он это любил. – Семен Иванович, ну что там обсуждать? Режим уже сделал рекомендации – кому разрешено посетить.
Теперь пауза. Пусть поубеждает, позовет. Потомится.
– Режим… – протянул Семен Иванович. – Режим – это режим: они за безопасность проведения отвечают. У нас же церковь будет – отец Игнатий приедет, Серов этот из районной прокуратуры притащится: он в депутаты на следующий год выставляется, ему общественные очки набирать надо, как он, значит, такой активный обеспечивает связь между прокуратурой и органами исполнения наказаний. Нам нужно зал красиво оформить, процедуру продумать: мы же планируем троих представить к условно-досрочному. Показать, что у нас ведется работа по реабилитации заключенных и возвращению их в общество. Ты же знаешь, для представления к УДО нужна, помимо режимников, рекомендация спецчасти. И вообще… – Он замолчал: не знал, что “вообще”. – Праздник все-таки. Женский глаз нужен. Приходи, обсудим.
Она улыбнулась: хочет ее видеть наедине и ищет любые предлоги. А дома жена. Правда, далеко – в Езерске.
“Не нужна тебе моя рекомендация, – думала Кольцова. – Тебе другое нужно”.
– Семен Иванович, – вздохнула Кольцова, – Вы же знаете, я против УДО. У них за двадцать пять лет психика поехала, а скорее всего, и раньше психические нарушения были. Куда им интегрироваться? Они каждый десятки людей поубивали, а потом в камере всю жизнь. Взаперти. Тут и нормальный свихнется. Я, конечно, подпишу, я для вас все сделаю… – Здесь пауза. Пусть представит это все. Теперь голос чуть пониже: – Но только для вас.
Задышал.
– Приходи после пяти, – попросил “хозяин”. – Приходи, Настя.
Старший инспектор спецчасти Кольцова закончила вычитку писем заключенных к одиннадцати, поставив на пропущенной почте синий штамп спецчасти, и передала запечатанные ею письма замначконвоя для отправки. Она включила электрочайник, и – в первый раз за день – посмотрела за маленькое окно: там лежало Кежа-озеро – темная холодная ровная вода, где по дну плавали сомы и щуки. Дальше чернел берег, поросший голым кустарником и редким лесом, но ее деревни видно не было: Горшино располагалось правее. “Нужно сарай перекрыть за лето”, – подумала Кольцова. И рассмеялась – высоким девичьим смехом – колокольчик на земляничной поляне.
Подчас она ловила себя на несуразности, на неожиданности своей жизни и радовалась: сама сделала этот выбор. А теперь сделала и другой. Тоже сама.
Кольцова заварила чай и оставила его остывать в высокой кружке с зеленым цветком на нежно-голубом фоне. Села за стол и подвинула к себе стопку пришедших писем. Первое письмо было адресовано Жиркову Владимиру Геннадьевичу. От Жирковой Марии Федоровны.
Старший инспектор спецчасти Кольцова знала дела заключенных наизусть: Жирков выслеживал у себя в городке маленьких детей, гулявших без присмотра. Она вспомнила описание того, что Жирков делал с детьми, и ей захотелось искромсать письмо его матери ножницами. Было нельзя.
Чтобы отвлечься, Кольцова решила сегодня начать с главного: обычно она оставляла это напоследок. Она нашла в пачке писем нужное. Вынула из серой сумки, купленной в прошлом году в райцентровском универмаге, два аккуратно сложенных и исписанных крупным неровным почерком листа бумаги – писалось левой рукой.
Закрыла глаза. Подождала. Открыла и снова посмотрела на тяжелую гладкую воду.
Она перечитала еще раз. Свернула листки белым квадратиком и вложила их внутрь письма, написанного мелкой вязью – каждая буковка видна, словно напечатана: сестра Довгалева была учительницей младших классов. Положила в конверт, на котором стояло имя получателя:
