Голодач решил, что после взятия Москвы, Петербурга и консолидации средней России установит границу с султанатом по направлению Сочи – Нальчик – Пятигорск, и дальше – вдоль южных пределов Калмыкии – до выхода к Каспию. Новороссцы начали переговоры с султанатом о будущих отношениях уже на второй год войны, и Кадыров заверил их в своем нейтралитете: нынешняя война – внутрироссийская проблема, и султанат хочет быть добрым соседом России. Кто бы ею ни правил.
Голодач не собирался снова воевать за Кавказ: навоевался. Обе Чеченские, достаточно. Вторая его и подвела.
Над площадью ветер трепал новый лозунг, появившийся этим утром: НОВОРОССИЯ – НОВАЯ РОССИЯ. Лозунг, как и все лозунги новоросского движения, придумала Мама; она убедила Голодача, что пришла пора постепенно заменить у населения идею раздельности Новороссии и России образом одной – новой – России. Сначала Новороссия пришла в Россию, затем Новороссия и Новая Россия навсегда вместе, теперь же время объявить Новороссию Новой Россией. И в конце, когда эта подмена укрепится в сознании людей, можно будет избавиться от Новороссии: Россия, и все. Словно никакой отдельной Новороссии и не было. А не было Новороссии, не было и войны.
Голодач не понимал, как это произойдет, – война-то была, но привык верить Маме. Верили ей и бойцы, почитавшие ее как полумифическое существо. Мама редко показывалась людям, и это порождало легенды: Мама сказала то, Маму видели здесь, Мама показалась там, Мама и здесь, и там. Она за нас молится. Она все видит и знает.
Новороссцы верили, что Мама знает будущее. Голодач в это не верил. Но верил, что Мама знает, как это будущее создать.
Первый батальон перешел мост в середине ночи и укрепился на низком берегу реки, за которым открывалось тянувшееся, сколько хватало взгляда, поле. Как только воздух принялся сереть, расстрельная команда второго батальона – четыре бойца – вывела Широкова на мост и после прочитанного Голодачом приказа быстро расстреляла. Широков так ничего и не сказал.
Горожан собралось мало: человек тридцать, оказавшихся возле моста ранним утром случайно. Стояла полутьма, но висевшего на центральной балке Широкова то и дело освещали фары проходивших по мосту машин, прокатываясь по его телу с доской на груди ровным, чуть приглушенным, желтым светом. Полк прошел через мост и ушел в поле, а горожане разошлись по делам: время раннее – скоро начинать день.
Бомбардировщик Ту-95 в сопровождении трех истребителей прилетел через час. Голодач оказался прав: в городе действовали разведчики российской стороны. Ту-95 сделал круг над городом и, не найдя противника, выпустил по намеченному квадрату две крылатые ракеты Х-55. Одна угодила в сваю моста, вторая ушла в воду ближе к высокому берегу, подняв взрывную волну, выбросившую мертвую рыбу и покореженную арматуру с привязанным к ней телом на песчаный покатый склон спокойной серой реки.
Широков лежал у разрушенного снарядом моста, и бледная луна спустилась ниже, пытаясь его оживить. До рассвета оставалось совсем недолго.
Инспектор
Кольцова жила по наитию: так лунатики ходят во сне. И как лунатики, она ходила по краю карниза крыши своей внешне обычной жизни с широко открытыми и невидящими глазами, не боясь упасть: некуда. Она не чувствовала опасности от своего замысла, поскольку замысел был не ее: кто-то с ней говорил, и светлыми северными ночами одна, в большой пустой избе, она представляла говорящего, пытаясь разглядеть, увидеть, узнать. Образ, скорее угадываемый, чем видимый, терялся в пелене наплывавшего сна, и Кольцова неожиданно просыпалась: утро, и нужно жить. Она вставала в холодный рассветный полумрак и жила.
Зарплаты в ИК-1 были скромные: старшему инспектору платили одиннадцать тысяч, начальнику колонии пятнадцать. Жить можно, но плохо. Кольцова жила плохо: не выделяться.
А у заключенных деньги водились. Они писали в разные правозащитные и религиозные организации, российские и зарубежные, поясняя свое бедственное положение. Кольцова их письма читала и пропускала, если в них не было недозволенного.
Письма делились на две категории: одни заключенные настаивали на своей невиновности и просили помочь добиться правды, что требовало денег – на адвокатов. Другие признавали вину, поясняя ее затмением, происками темных сил, блужданием в мирском зле, и декларировали вновь обретенную веру, на поддержание которой просили денег. Первые писали правозащитникам, вторые – зарубежным евангелистам: Русская православная церковь приветствовала возвращение к Господу, но не собиралась его финансировать.
Перед последним Новым годом из писем заключенным Единички изъяли валюты на семьдесят тысяч рублей – из Европы, США и Канады. Деньги перечислили на счета заключенных, и те могли их тратить в тюремном магазине. Мешать бизнесу по переписке администрация не имела права.
Игорь Довгалев ни у кого ничего не просил. Он не писал писем с просьбой о помощи ни посторонним сердобольным людям, ни собственной сестре. Той он отвечал – аккуратно, на каждое письмо, но скупо: все хорошо, здоровье хорошее, ем хорошо, сплю хорошо. Береги себя и племянниц. Денег на счете у него почти не было: после трибунала и разжалования армия не выплачивала ему ничего.
Салман Хубиев тоже ничего не просил. Ему не нужно было: родные из Алхан-Юрта регулярно присылали деньги “на ларек”. Он тратил мало – на сигареты и леденцы; по-тюремному – “на насущное”. Ел “положенку”, и на счете его скапливались разрешенные рубли. Кольцова не могла понять, на что он копит.
Поначалу ей казалось, что суббота – лучшее время: заключенных выводили из камер в баню. Она следила на мониторах, как их – по одному – ведут по выкрашенным светло-зеленой краской коридорам в “безопасной стойке” – руки за спиной в максимальном наклоне. Оружия у охраны не было, лишь резиновые дубинки. Огнестрельное оружие исключительно у караула на вышках. План оказался негоден, оттого что мыли по камерам: как сидели, так и мылись. Шанс невелик.
В третий год службы Семен Иванович предложил Кольцовой пост старшего инспектора спецчасти. И денег больше, и доступ к делам заключенных. Она понимала, что “хозяин” хотел ее рядом со своим кабинетом: всегда можно вызвать к себе, а от мониторов не вызовешь. Мониторы не оставишь.
Теперь Кольцова читала дела и соотносила описание содеянного с лицами заключенных, которые она за два года хорошо запомнила. Их движения, жесты. Дела говорили с ней, рассказывая истории, недосказанные лицами в зернистых точках на плоских мониторах, и эти истории звучали в Кольцовой, отзываясь глухим шевелением под сердцем. Ей не было жаль жертв, и зверства ее поднадзорных не мешали спать по ночам. Постепенно, однако, чужая боль преступила порог любопытства и стала сгущаться в ней, оформляясь в позыв к действию. Она не сразу поняла, что собралась сделать, но сразу поверила, что сделает.
Тот май выдался теплым: снег стаял, и в лесу, заполнившем остров Смирный густым ельником, стояла морозная сырость.
Кольцова отработала ночную смену, сдала мониторы и реестр записи слежения следующей по посту и вышла из ворот колонии к деревянному настилу, ведущему на остров Поклонный. Она хотела спать, но что-то – предчувствие завязывающихся почек в ближней роще? – остановило ее. Кольцова послушалась и повернула в лес.
