– Жаль, не можем опубликовать, – вздыхал Розенцвейг. – Получили бы мы с вами, Вера Леонидовна, Нобелевскую.
Засмеялся. Понял, что сказал глупость: если бы на Западе узнали про наши эксперименты, получили бы мы не Нобелевскую, а, в лучшем случае, международный скандал, каких не было. А в худшем… Спросите Слонимского: он знает ответ.
Выжившую девочку звали Айса. На калмыцком означает “мелодия”. Красиво. Она стала первой настоящей бессмертной – кроме Послединых. Я вчера видела ее в Центре: красивая, глаз не отведешь. А была – углы и кости. Да опухоль в мозгу.
Розенцвейг воспитал ее умной. Или она родилась умной? Стала умной в результате эксперимента? Меня интересовало, может ли наш метод передавать не просто органическое бессмертие, а присущие его единственным в мире носителям – Послединым – неорганические дары. У Послединых много даров. Я остановилась на очевидном: телепатии.
Последины общаются без слов. Молча. Когда хотят, могут, конечно, вслух, только редко хотят. Я бы тоже вслух не говорила, если б могла. Особенно при Слонимском.
Вчера приходил Айдар. Я привыкла. Даже нравится: жду, когда он постучит в дверь, никогда не звонит, всегда стучит – без предупреждения, не сговорившись заранее, а вдруг я не одна? Хотя глупость. Айдар – Наблюдатель, он знает, что я одна. Правда, для этого не нужно быть Наблюдателем: я всегда одна.
Что бы случилось с моей жизнью, если бы я не уехала из Москвы со Слонимским? Гадай, не гадай. Не случилось же, значит, и не случилось бы. Теперь ко мне ходит Айдар, нелюбимый и ненужный. Говорить с ним не о чем. Мы и не говорим.
Если что, Айдар не защитит. От Слонимского никто не защитит. Интересно, каким он был в 30-х, когда строили Центр? Комиссар в кожаной куртке? Нет, комиссары – это раньше. Скакали по полям войны на той единственной Гражданской. Затем склонились в пыльных шлемах и превратились в Слонимских.
Стала бы я со Слонимским, если бы он постучал в мою дверь? Конечно, стала бы. Любая здесь станет. Иногда, одна в постели, я представляю себя со Слонимским. Чаще я представляю себя со Слонимским, лежа в постели с Айдаром.
После того, что произошло с девочками Воронцовыми, Слонимский ничего не сказал. Еще страшнее. Молча прочел описание эксперимента, выслушал мои пояснения Розенцвейгу и ничего не сказал. Значит, пока считает меня нужной. Интересно, сколько я продержусь.
Девочки Воронцовы – моя вина. Моя ошибка. Где я ошиблась? При расчетах установки все выглядело абсолютно правильно: я активизировала у них тот же участок мозга, что работает у Послединых при телепатическом общении. Тот же. А результат другой.
Розенцвейг считает, что эксперимент все же удался, хотя бы частично: девочки общаются телепатически. Без слов. Сидят целый день на качелях и качаются – взад-вперед, взад-вперед. Молча. Перестали разговаривать. Медицинский осмотр не установил никаких показаний к немоте и глухоте, но близняшки Воронцовы не реагируют на звуки и не разговаривают. Выходят с утра во двор – и на качели. Зачем им этот ритм? Эта амплитуда раскачивания? Сколько можно молча, не участвуя в мире, качаться взад-вперед? Что я с ними сделала?
Мы поняли, что они общаются телепатически, когда их разделили: оставили Зою на качелях, а Нону забрали в Центр. Розенцвейг наложил электроды, ударил Нону током, она закричала, а во дворе Зоя соскочила с качелей и упала на землю. Забилась в судороге. Стало быть, эксперимент все-таки удался.
Мои девочки Воронцовы перестали расти. Уже четвертый год остаются такими же. Этот параметр я не задавала, получилось само. Нам кажется, что мы понимаем, как работают организмы Послединых, но на самом деле мы ничего не понимаем. Ничего не смыслим в богах.
Зачем мы работаем над бессмертием? Разве бессмертие – панацея? Последины бессмертны, но это не помогло им против Слонимского. Они общаются без слов, они, если верить Розенцвейгу, не только знают будущее, но и могут его создавать, а пришел Слонимский и запер их в 66. Они – боги, но боги против слонимских оказались бессильны.
Последины. Отец, мать и сын. Троица. Кто из них дух святой? Выясним. МЕРЦАНИЕ поможет. Главное, задать правильные параметры. Не ошибиться. А я ошиблась – с близняшками Воронцовыми.
Розенцвейг не ошибся со своей девочкой-калмычкой: выросла и установила себе оптимальный возраст. Будет такой вечно. Помогает ему во всем. Он ее удочерил, теперь она – молодая Мастер Розенцвейг. Возродилась из больной, умирающей, никчемной и стала вечной и прекрасной, как ангел. Потому, думаю, Розенцвейг и поменял ей имя на Ангелина.
Аня Найман
Там планки отошли, и ветер, скучая между нечасто поставленных вдоль воды домов, рвался в узкие щели сколоченных из тесаных досок сеней, заполняя темную пустоту пристройки сырым холодом. Изба была рублена из круглых сосновых бревен “в потай” – окнами на́ воду. Окна не открывались, и между кривыми рамами лежал бурый мох – от зимнего холода. Аня Найман помнила, что мох меняли каждое лето – раз в год: снимали внутреннюю раму, мыли внешнее стекло с обеих сторон, клали свежий мох, ставили раму на место и заново конопатили. Она помогала бабушке мыть окна, когда отец привозил ее на время каникул в деревню.
Осмотрев дом снаружи, Аня позвала соседских мужиков расколотить доски на окнах и низкой, словно стыдящейся себя, двери и стала жить.
Соседка, бабушкина тетка – тетка, а моложе бабушки, – была жива, хоть ей это и не нравилось: пенсии почти никакой, телевизор давно не работает, и смотреть на мир дальше казалось неинтересно.
Когда Аня Найман постучалась к ней, взойдя на высокое, чтобы не занесло снегом в зиму, крыльцо, тетя Доня спросила:
– Романа дочка? Чего приехала-то? Ты ж, говорили, в Москву замуж пошла. Твой, что ли, бросил или помёр?
– Помёр, – решила Аня.
Она теперь так и думала о Марке: помёр. С ним помёрла и вся прежняя жизнь.
– Избу, что ли, на продажу ставишь? – поинтересовалась тетя Доня. – Здесь покупать некому. Разве кто из Езерска.
– Сама буду жить.
– Живи тогда, – согласилась тетя Доня. – Может, изгородь мне починишь, а то совсем легла.
Аня знала, что с деревенскими просьб принимать нельзя: житье их горькое, нужды много, исполнишь одну просьбу, будет нельзя отказать в остальных. Нужно сразу себя обозначить.
– Мне свое чинить надо, дом-то нежилой.
– И то, – кивнула тетя Доня. – Сколько лет пустой стоит…
Она подтянула концы нечистого платка потуже и принялась смотреть в темный угол, показывая, что разговор закончился. Аня, вспомнив деревенский этикет, посидела немного молча, затем встала и пошла на свой двор: дел много, но сперва нужно переложить чадящую на всю избу печь – кирпич, верно, завалился – и перекрыть крышу до холодов. Она радовалась, что приехала в осень: зимой в таком доме не проживешь.
Аня Найман радовалась, что приехала.
Деревенские знали ее по девичьей фамилии, и Аня, съездив на стареньком автобусе в Езерск, нашла в паспортном столе женщину, взявшуюся за пятьсот евро выдать новый паспорт по свидетельству о рождении с ее прежней фамилией: Аня рассказала о муже-уголовнике, который вышел из лагеря и держит у себя ее документы – не отпускает уйти и грозится убить. А она полюбила другого. Женщина слушала, участливо кивала и дважды пересчитала деньги.
