– Валид, – сказал Довгалев, не убирая пока пистолет, – я тебя не услышал.
Старший лейтенант Михаил Колобов хотел спать: подняли в ночь по тревоге, ознакомили с экстренной ситуацией в ИК-1, зачитали приказ и послали усмирять бунт. Он промерз на катере, который мотало от сильного бокового ветра и от собственного быстрого нервного хода, и Колобов, сидя на корме, плевал в темную, тяжелую, летящую навстречу катеру воду, потому что в горле стояла сухость от сна. Он хотел курить, но не стал: обещал Варе, что больше не будет, и свои обещания старший лейтенант спецназа МВД Колобов выполнял. Курить хотелось.
К утру, еще затемно, ветер стих, будто сдул себя сам, уйдя за набухающие весной синие от озерного тумана деревья. Батальон закрепился на позиции перед мостками, тянущимися на соседний остров Поклонный, и капитан Куршин – командующий операцией, приказал Колобову обойти колонию с фланга: отрезать мятежникам путь в лес через заднюю стену.
Колобов не понимал смысла приказа: зачем зэка побегут в лес? Это ж остров – часть суши, окруженная водой, и нужны плавсредства добраться до большой земли, а единственный сухопутный путь эвакуации – мост – контролируется спецназом. Внутри тюрьмы у мятежников тактическое преимущество по удержанию объекта и контроль над переговорным процессом – заложники. Ну чего им бежать неведомо куда, ослабляя свою стратегическую позицию? Старший лейтенант Колобов не понимал смысла приказа, но приказы не обсуждаются – приказы выполняются.
Взяв под командование четвертый взвод, Колобов повел бойцов в мокрый лес. Он решил укрепиться в пятидесяти метрах от стены, сохранив глубину сектора обстрела сквозь редкие стволы деревьев. У него был приказ открыть огонь на поражение по ситуации, и эту ситуацию старший лейтенант Колобов не хотел упустить.
В лесу пахло преющей сыростью: в неглубоком, еще заполненном снегом распадке, рос тальник.
Бойцы растянулись по краю оврага, обозначив огневой рубеж. Они не таились: не было приказа таиться. Колобов разрешил курить, и с тоской, с першением в горле старался не смотреть на курящих. Дым – едкий от дешевого курева – плыл, как назло, в его сторону, и Колобов принялся думать о Варе. Как любит ее, как благодарен ей за ласку, за заботу о его невнятной, неуютной походной жизни, как ревнует ее к мужу, от которого Варя обещает уйти, а все никак не уйдет. Но мысли эти съедал заполнивший морозный воздух табачный дым, в котором растворялись и Варя, и любовь, и ревность.
Тут Колобов увидел медведя.
Медведь стоял за оврагом, сливаясь с лесом облезшей за́ зиму бурой шкурой, и поначалу Колобов решил, что смотрит на упавшее дерево, которое раньше не заметил. Дерево шевельнулось и стало тощим медведем. Медведь переминался с лапы на лапу, будто подтанцовывая под слышимый лишь ему ритм леса, и глядел Колобову в глаза.
Колобов оценил оперативную ситуацию: медведь не представлял тактической опасности, но создавал помеху при выполнении приказа по оцеплению объекта. Он хотел доложить Куршину о медведе по рации, но решил, что не стоит. Нужно просто спугнуть.
– Хайретдинов, – негромко сказал Колобов сидящему перед ним старшине третьего взвода, – резко не оглядывайся.
– Есть не оглядываться, товарищ старший лейтенант, – отрапортовал Хайретдинов и оглянулся. – Медведь, товарищ старший лейтенант.
– Бойцов не пугай, – приказал Колобов.
– Есть не пу…
– Отставить.
Хайретдинов кивнул. Он смотрел на медведя. Другие бойцы тоже обернулись и повскакали с мест, подняв автоматы на взвод. Колобов надеялся, что одно это прогонит медведя, но тот не двигался, как не двигался вокруг них притихший лес. Только мерзлые ветки чуть потрескивали, будто оттаивали у печи. Остров Смирный замер, и легкое сырое молчание наполнило мир.
Взошло бледное солнце и тут же спряталось за облака, словно не хотело ни видеть, ни согревать эту холодную северную землю. Было так тихо, что Колобов слышал свою тоску. Он шагнул в сторону оврага и махнул рукой.
– Пошел! – громко сказал Колобов. – Давай! Пошел!
Медведь чуть подался вперед и глухо зарычал. Колобов поднял с земли тяжелую ветку и кинул в медведя. Ветка неслышно упала в овраг, утонув в заполнившей его прелой сгнившей листве. Медведь посмотрел, куда упала ветка, затем на Колобова, мотнул тяжелой круглой головой и вдруг прыгнул вниз, словно пес за брошенной в воду палкой. Будто и не было.
Бойцы смотрели на Колобова, ожидая приказа. А что здесь прикажешь?
– Отставить, – приказал Колобов, хоть и сам не знал, что отставить.
Он подошел к краю оврага и увидел быстро, прыжками бегущего по дну медведя. Затем медведь выбрался на их сторону неглубокого провала в земле и двинулся меж деревьев в направлении командного пункта основной позиции спецназа у мостков.
Колобов взялся за рацию.
Хотелось курить.
План бунта сложился у Довгалева в деталях за почти год переписки со старшим инспектором спецчасти Анастасией Кольцовой. План бунта сложился, пока он недвижно сидел в камере на плохо покрашенном, прикрученном к полу табурете, просматривая – в тысячный раз – присланную ею схему тюрьмы, видную лишь ему, сразу уничтоженную, но запомненную навечно.
План бунта сложился, пока Довгалев шил брезентовые рукавицы и черные зэковские бушлаты в тюремной мастерской, зарабатывая положительную характеристику от “кума”.
План бунта сложился, пока Довгалев, записавшись в музыкальную группу “Монастырь”, играл на бас-гитаре, вспоминая выученные в давней юности и забытые за войной аккорды.
План бунта не отличался от множества спланированных им военных операций, и майор Гвардейской особой десантно-штурмовой бригады специального назначения Игорь Владимирович Довгалев радовался хорошо знакомому процессу решения тактических задач: захват объекта, оборона и удержание, прорыв оцепления и выход на новый стратегический рубеж. Он оценивал позицию и линию возможной атаки со стороны спецназа, глубину отступления и закрепления на новых позициях внутри тюрьмы, огневой контроль над хоздвором, и эти почти позабытые за тринадцать лет заключения заботы наполняли Довгалева радостью знакомого уклада – война. Никакой другой жизни со времен пришедшейся на его молодость Первой чеченской Довгалев не знал.
Его тревожил личный состав: заключенные. С одной стороны, у них была мотивация – нечего терять. С другой – Довгалев внимательно знакомился с краткими характеристиками каждого, выписанными неровным почерком Кольцовой из личных дел, и понимал, что только семьдесят восемь из них прошли срочную службу, и то давно, а единственный, кто по-настоящему умел воевать, был его старый враг Валид Хубиев.
Хубиев – чеченский полевой командир, на него, и только на него, Довгалев мог рассчитывать в условиях ведения боевой операции. Но рассчитывать на Хубиева он не хотел: опасно. И не собирался знакомить его со своим планом.
Еще больше, чем Хубиев, его тревожила Кольцова: зачем, для чего затеяла безумное, безнадежное дело? И зачем нужен ей он? Довгалев смотрел на Анастасию Кольцову, сидящую перед ним у мониторов, и понимал, что вряд ли ею движет женская страсть: Кольцова – красавица, с тяжелой русой косой вокруг головы, с яркими васильковыми глазами, еще молодая – тридцати с небольшим, гордая, с уверенным взглядом, смотрела на него, не выдавая себя ничем. Довгалев плохо понимал женщин, но был уверен, что распознал бы любовь. Да и как можно любить кого не знаешь? И что в нем любить? Пожилой нищий офицер – без ничего в мире, только и есть, что пожизненный срок за спиной. Видный жених. За таким любая пойдет.
