– Я спросила рабочих про эту дверь. Они и сказали. Рассказали. Может, легенды местные. А может, и правда: зашли и не вышли.
Пусть сами решат. Она им дала выбор. Как нам боги: свобода воли. Хотя боги не всегда дают выбор.
– Хуже не будет, – махнул рукой, словно отгонял осу или несчастье, Покровский. – Выберемся. Хоть куда, лишь бы отсюда.
– Валентин прав. – Найман шагнул вперед и встал рядом со Строковым. – Хуже не будет. Может, там – за дверью – нас ничто и не ждет. Может, она никуда и не ведет. Но тогда мы будем знать, что эта дверь в никуда. И станем искать другие двери.
– Голосуем? – спросил Строков. Он держал пульт от телевизора с присоединенным к нему тюнером. – Или я нажимаю кнопку?
– Я за, Марк Наумович, за. Антон боится. – Покровский посмотрел на Гнатюка. – Коля?
Гнатюк молчал. Он знал, что там, за дверью, ожидая его, летали белые птицы, когда-то давно – в детстве – кружившие над мысом Алчак в бухте Капсель. Он не понял тогда, что они кричали ему, и прожил жизнь по-своему. Сейчас узнает. Но узнает, и жизнь пойдет по-другому. А по-другому было страшно.
– Я останусь с Антоном, – сказал Гнатюк. – Как-нибудь… здесь. Обживемся. Как-никак.
“Ангелина, Ангелина, – думала Даша. – Вот и твои боги. Желают остаться людьми. Придется тебе рассчитывать на себя”.
– Хуй с вами! – разозлился Покровский. – Значит, втроем: Марк Наумович, Макс и я.
– Подождите, Валентин. – Найман повернулся к Даше: – Вы с нами? С нами же?
Даша зажмурилась. Она представила, как уходит в туннель – навсегда. Свобода, свобода.
Даша нащупала в кармане куртки маленький аппарат с дисплеем. Нельзя.
– Мне нельзя, – покачала головой Даша. – Я – сценограф. У меня скоро новый сезон.
Кухню заполнила глухая тишина, будто заложило уши после взрыва.
– Значит, втроем, – повторил Покровский. Он обернулся к Строкову: – Макс.
Строков кивнул и направил пульт телевизора на металлическую дверь.
Дождь – тихий, теплый, почти летний, какого не должно, не может быть поздней российской осенью – пропитал, прониза́л воздух Священного Урочища Кереметь непрерывно льющейся водой, будто решил залить твердь, чтобы она стала одним с небом. Будто только вода могла соединить землю и небо. Будто только вода могла сделать так, чтобы не было больше ни неба, ни земли.
Аня Найман не чувствовала текущей по лицу теплой воды. Она смотрела на дверь. Внутри нее плыла ровная пустота, пустота, в которой не могут летать даже белые пушинки одуванчиков. В этой пустоте не было места ни для чего, кроме самой пустоты.
Она не услышала тревожный, тонкий, манящий звук: она его узнала. Словно он всегда дрожал внутри нее, но сливался с общей наполнявшей ее дрожью, и вот – зазвучал отдельно.
Аня встала и пошла к овальной серой двери. Она не стала прислушиваться: она знала, что с другой стороны, с другой стороны притаившейся за дверью жизни, открывают еще одну дверь.
Она взялась за длинную ручку. Опустила вниз. Дверь всхлипнула и легко отворилась, пропуская Аню Найман в распахнувшуюся черную дыру.
Аня достала из кармана широкого длинного платья фонарик. Она не помнила, откуда он у нее.
Пора.
Темнота. Их ждала темнота.
Кляйнберг протянул зажженную свечу Найману. Тот взял свечу и шагнул к черному прямоугольнику, за которым плыла, клубилась тьма.
– Пошли. – Покровский встал рядом. – Здесь нечего ждать. – Оглянулся на остальных: – Ну?!
Никто не двинулся. Все молчали.
– Мы за вами вернемся. – Найман поднял свечу и шагнул в туннель, освещая темноту перед собой.
И в ответ – далеко-далеко – загорелся тусклый желтый кружок света: Аня Найман вступила навстречу своей судьбе.
СЦЕНА 43
КАФЕ. ИНТЕРЬЕР. ДЕНЬ
СЛОНИМСКИЙ и АЛАН сидят за столиком. Не смотрят друг на друга. Молчат.
АЛАН
(начинает тихо напевать – для себя)
Может, Бог, а может, просто эта ночь пахнет ладаном.
А кругом высокий лес, темен и замшел.
То ли это благодать, то ли это засада нам…
СЛОНИМСКИЙ
О чем ты?
АЛАН не отвечает.
Рекламная пауза.
