Позволю себе забежать вперед и рассказать до конца судьбу этого славного животного. За два месяца, протекших после описанного случая, когда наступил ей срок быть принесенной в жертву офицерскому чревоугодию, она настолько привязала к себе сердца всего личного состава броненосца своим веселым нравом и общительностью, что на нее уже не поднялась рука для заклания, и она сделалась таким же членом судового состава, каким был Вторник и не помню уже в каком порту появившийся у нас козел Васька. Дожила она благополучно до Цусимского боя, во время которого сложила свою головушку, разорванная на части неприятельским снарядом, так и не отведанная никем из своих соплавателей.
Уходили мы из Дакара, имея в нашей каюте, где я продолжал жить с мичманом Шупинским, нового обитателя; это была прелестная обезьянка-мартышка, приобретенная моим сожителем у одного из приезжавших к нам на корабль в Дакаре негров-торговцев и прозванная им в свою собственную честь своим христианским именем – «Андрюшкой».
Еще глубже ушли в воду наши броненосцы под тяжестью огромного запаса угля, когда мы покидали Сенегал. Куда мы плыли? Об этом знали Господь Бог, адмирал Рожественский да еще, может быть, несколько человек из его штаба.
Глава V. Сумасшедший прапорщик. Недоразумение с экватором. Libreville. Береговые впечатления. Рыбная ловля в Great-Fish-Bay. Смерть «Андрюшки». Angra Pequeña. На немецком пароходе. Шторм у мыса Доброй Надежды. Чудесное спасение Бобика. Приход на Мадагаскар.
Святые угодники – покровители нашей эскадры хранили нас от жестоких штормов Гвинейского залива, столь частых в тех местах, по которым мы плыли, покинув Дакар. Пунктом назначения оказался залив в устье реки Габун, почти на самом экваторе, в нескольких всего лишь милях к северу от него. На этот путь, протяжением около 100 миль, нам понадобилось 12 дней, так как частые поломки механизмов то у одного, то у другого из кораблей заставляли всю эскадру уменьшать ход, а то и стопорить машину.
Переход от Дакара до Габуна ознаменовался на нашем корабле редким и в высшей степени неприятным событием. В жаркий день, какой только может выдаться у берегов экваториальной Африки, я и Модзалевский правили послеобеденную вахту. Все было тихо и спокойно. Командир отдыхал у себя в рубке. Модзалевский шагал взад и вперед по мостику, покуривая без помехи; я, вооруженный неизменной призмочкой, был тут же на мостике, прикидывая
[76] от времени призму к глазу и докладывая вахтенному начальнику, как держится расстояние до «Бородина». На броненосце царила тишина послеобеденного отдыха.
Вдруг снизу до нас донесся громкий голос второго вахтенного офицера – прапорщика Титова, что-то выкрикивавшего возбужденным и взволнованным голосом. Мы перегнулись через поручень, чтобы посмотреть, что такое случилось, и увидели высокую, худую фигуру Титова, быстрыми шагами направлявшегося к трапу, ведущему к нам на мостик; он сильно жестикулировал руками и, увидев нас, крикнул:
– Подымайте же скорее сигнал «приготовиться к бою»! Разве вы не видите, что японцы уже совсем близко? – он показал рукой куда-то в сторону.
– Он сошел с ума; бегите скорее за Гаврилой Андреевичем, – сказал мне вполголоса Модзалевский, но я и сам уже догадался, в чем дело, и опрометью кинулся по трапу с противоположной стороны, чтобы не встретиться с направлявшимся к нам Титовым. Разыскав старшего доктора, я наскоро рассказал ему, в чем дело, и мы побежали с ним обратно на мостик, где застали Модзалевскаго, успокаивавшего страшно взволнованного прапорщика и уверявшего его самым спокойным тоном, что он давно уже видит японцев и что сигнальщики уже набирают сигнал о бое.
К большому нашему удивлению, Гавриле Андреевичу удалось без особенного труда уговорить Титова спуститься с ним вниз, и мы видели сверху, как они оба, под руку, мирно беседуя, удалялись по направлению к судовому лазарету. Сменившись с вахты, мы узнали о дальнейших перипетиях этой трагедии. Оказалось, что утихомирить свихнувшегося Титова было задачей, далеко не так легко разрешимой: очутившись в лазарете, он вдруг пришел в ярость и, бросившись на бедного доктора, принялся его душить. Не случись там фельдшера и санитаров, нашему Гавриле Андреевичу пришлось бы совсем плохо в железных руках обезумевшего Титова, и без припадка безумия, удесятерившего его силы, очень сильного человека. Фельдшеру и санитарам с большим трудом удалось вырвать беднягу доктора из рук сумасшедшего Титова, надеть на него сумасшедшую рубаху и привязать к койке. Он непрерывно кричал истошным криком, доносившимся до самых отдаленных уголков броненосца. Чтобы не беспокоить других больных, находящихся в лазарете, доктор распорядился поместить его в отдельную каюту, так называемый заразный лазарет, к счастью, к тому времени пустовавший.
Да не подумает читатель, что во время длинных переходов эскадры экипажи кораблей знали лишь обычную вахтенную службу и отдыхали от изнурительной работы на рейдах, во время угольных погрузок. Этот же самый уголь был нашим кошмаром не только на рейдах, но и в походах.
Я уже говорил, что в Дакаре мы погрузили двойной запас угля, завалив им жилую и батарейную палубы. Во время похода уголь кочегарами брался из угольных ям, т. е. с самого дна корабля. Таким образом, и без того сильно уменьшенная остойчивость броненосца должна была бы еще больше уменьшиться, если бы по мере опустошения угольных ям мы оставляли бы огромный дополнительный груз на такой высоте, как батарейная и даже жилая палубы. Поэтому было строжайшим образом предписано, по мере израсходования угля, досыпать угольные ямы с таким расчетом, чтобы они постоянно оставались бы полными, а батарейная палуба, а за ней и жилая, освобождались бы от излишнего груза. Таким образом, угольный кошмар не оставлял нас и на походе.
Трудно даже сказать, что было тяжелее: погрузка ли угля на рейде с транспорта на броненосец, или же перегрузка его из палуб в угольные ямы на походе? Единственное преимущество последней перед первой заключалось в отсутствии спешки и лихорадочной быстроты. Но условия работы были неизмеримо хуже. На походе, в открытом море, благодаря зыби, порты и иллюминаторы были большею частью наглухо задраены, и работать приходилось в такой температуре и дышать таким воздухом, что работу эту в больших дозах мог выносить только безгранично выносливый и здоровый русский матрос. Эта каторга не могла не отражаться и на настроении людей, ибо мы отдыхали лишь короткими урывками. Ведь, кроме вахт и неотложных работ с углем, шли в свою очередь и столь необходимые нам ученья, главным образом – артиллерийские. Наши команды, в смысле подготовки, оставляли желать много лучшего. Большинство команд Второй эскадры составляли ничему не успевшие научиться новобранцы и запасные матросы, основательно позабывшие старую учебу.
В обычное, т. е. мирное, время военные корабли русского флота во время плавания в тропиках придерживались в распределении судового дня так называемого тропического расписания. В отличие от обыденного корабельного расписания, в тропиках судовой рабочий день начинался раньше, но в самое жаркое время дня все работы, кроме самых неотложных, прекращались и команда отдыхала. На нашей эскадре о такой роскоши мы не смели и мечтать, и хотя судовой рабочий день и начинался ранее обычных 8 часов утра, об отдыхе в самые жаркие часы дня не было даже и речи. Злые мичманские языки не без остроумия говорили, что у нас вступило в силу и приобрело права гражданства «полярно-тропическое расписание».
