Почти в то же время наши сигнальщики тоже рассмотрели неприятельский корабль: на правом крамболе, в расстоянии каких-нибудь 60 кабельтовых, из мглы, покрывавшей горизонт, вдруг обрисовался красивый силуэт двухтрубного японского крейсера, в котором мы без труда признали легкий крейсер «Идзуми». Это был, очевидно, один из разведчиков японского флота.
Я смотрел, не отрывая бинокля от глаз, на этот далекий силуэт, не будучи в состоянии отвести взора и чувствуя страшное волнение, вернее, целую гамму чувств из любопытства, радости, смущения и даже недоумения.
– Неприятель! Я вижу неприятеля, – мелькало у меня в голове, и мне казалось странным до абсурда, что вот, потому только, что на гафеле этого корабля развевается такой же белый флаг, как и у нас, но на нем вместо синего Андреевского креста красное солнце с расходящимися лучами, поэтому только я уже имею право стрелять в него, убивать находящихся на нем людей, и это не только мое право, но и мой долг.
«Идзуми» некоторое, довольно продолжительное время смело шел курсом, параллельным нашему, на расстоянии, досягаемом не только нашей крупной, но и средней артиллерией. Соблазн и искушение послать ему доброе приветствие испытывали в одинаковой степени все наши корабли, ибо мы видели, как впереди и сзади нас, на наших соседях, при появлении «Идзуми» угрожающе зашевелились башни и пушки правого борта, грозно приподнявшись, направились в сторону не в меру любопытного и дерзкого японца. Но «Суворов» упорно молчал, а без сигнала адмирала никто не смел открывать огня.
С «Идзуми» должны были прекрасно видеть направленные против него многочисленные орудия, и там, по-видимому, сочли за благо не искушать нас более, ибо японский крейсер вскоре изменил свой курс и скрылся на горизонте в тумане.
В 8 часов я сменился с вахты и спустился в кают-компанию. Завтрак проходил при общем приподнятом настроении, все чувствовали и знали, что решительный момент приближается. Мы еще сидели за столом, обсуждая самым живейшим образом нашу грядущую встречу с главными силами японского флота, как сверху донеслись звуки боевой тревоги.
– Уже, идут! – думал я, направляясь бегом к себе в батарею. Но это еще не были главные силы японского флота. Решительный час еще не наступил. Пока это был отряд старых японских крейсеров типа «Итсукушима», ветеранов японо-китайской войны. Отряд этот появился из тумана по левому борту от нас и, помаячив короткое время у нас на виду, вновь спрятался за стеной тумана. Видимость в тот день не превышала каких-нибудь пяти или шести миль, так что корабли, появлявшиеся в поле нашего зрения, сразу же оказывались в сфере досягаемости нашей крупной и средней артиллерии. Но «Суворов» упорно молчал: адмирал не желал тратить по мелочам драгоценные снаряды в ожидании приближающегося момента решительного боя.
Но искушение послать привет наглецам – японским разведчикам, столь дерзко наблюдающим за нами, было так велико, что когда, около 11 часов утра, по тому же направлению, по которому появились и скрылись крейсера типа «Итсукушима», вдруг вышли из тумана четыре новых крейсера, из нашей средней левой 6-дюймовой башни произошел нечаянный выстрел и сразу же по всей линии наших броненосцев заблистали огни и загремели выстрелы.
Японцы – это был отряд новых легких крейсеров, так называемые «собачки», прозвище, данное им нашей Первой Тихоокеанской эскадрой, потому что их появление обычно предшествовало появлению главных неприятельских сил, – сразу же повернули «все вдруг» на 90° и, отстреливаясь из кормовых орудий, стали уходить. Но прежде чем они успели укрыться за стеной тумана, огонь с нашей стороны прекратился по лаконическому сигналу адмирала, поднятому на «Суворове»: «Не тратить снарядов».
На баке пробило 6 склянок (11 часов), и мы пошли завтракать.
Странная подробность: наряду с мельчайшими деталями, запечатленными с точностью фотографического аппарата моей памятью, из впечатлений первой половины этого памятного дня, наш последний общий завтрак – вдвойне торжественный, так как, кроме знаменательности по своей встрече с неприятелем, день 14 мая был праздничным днем Коронования Их Величеств, – не оставил в памяти моей ни малейших следов.
* * *
Я крепко спал у себя в каюте (вот она, сила привычки: несмотря на ожидавшуюся с минуты на минуту встречу с главными силами неприятеля и решительный бой, мы не могли не использовать остающееся время, чтобы, как говорили мичмана, не «придавить подушки»), когда был разбужен резкими звуками горна, игравшего боевую тревогу. Открыв глаза, я взглянул на часы и, весь еще во власти сна, не отдавая себе отчета в действительности, с удивлением подумал, увидев, что часы показывают начало второго часа:
– Что за чертовщина?! Нашли время устраивать артиллерийское учение… – но сейчас же подскочил как на пружинах, осознав действительное значение услышанного сигнала.
– Да ведь это же бой, – мелькало у меня в голове, когда я торопливо влезал сразу обеими руками в рукава кителя. За стенкой каюты слышался топот бегущих по трапам ног, щелканье каютных дверей, весь тот характерный шум короткой, быстро проходящей суматохи, происходящей в первые моменты по пробитии тревоги на военном корабле. Когда я прибежал к себе на батарею, там все уже было готово: все люди были на своих местах, пушечные порта открыты, у каждого орудия висело по нескольку тележек со снарядами. В обеих батареях правого и левого борта царило глубокое молчание, какая-то зловещая тишина, нарушаемая лишь характерным тиканьем стрелок электрических указателей прицела и целика.
Между двумя центральными башнями 6-дюймовых орудий я встретил командира батареи, симметричной моей, но правого борта, – мичмана Сакеллари. Я лишь взглянул на него вопросительно, не произнося ни слова. В моменты сильнейшего нервного напряжения люди умеют понимать друг друга без слов.
– Отсюда еще ничего не видно, – ответил он, – должно быть «их» видно с мостика.
Что «их» было видно с мостика, в этом не было никакого сомнения, ибо стрелка указателя дистанции торопливо двигалась по циферблату, указывая быстрое сближение с целью.
Так прошло несколько томительных минут или секунд – в такие моменты оценка текущего времени на глаз вещь совершенно невозможная, – когда вдруг послышался голос Сакеллари:
– Вот! Вон они! Все! – И я увидел моего приятеля высунувшимся в один из портов своей батареи и смотрящим куда-то вперед.
– Тебе, значит, начинать, – сказал я, присоединяясь к нему и высовываясь тоже наружу, чтобы рассмотреть, что творится в море.
Но с первого же взгляда я убедился, что, хотя неприятельская эскадра и появилась с правого борта, но начинать придется мне, а не Сакеллари: на нашем правом крамболе были видны, хотя и в тумане, но уже довольно ясно, японские броненосцы и броненосные крейсера. В безукоризненной кильватерной колонне, с короткими между кораблями интервалами, большим ходом, судя по бурунам под форштевнями, японские корабли шли на пересеку нашего курса, с явным намерением выйти нам на левую сторону. На их мачтах развевались стеньговые флаги огромной величины; несмотря на туманную дымку, были отчетливо видны на белом фоне ярко красные круги с широкими, расходящимися во все стороны лучами.
