Собачьи болячки, особенно при хорошем и обильном харче, заживают быстро. Стали быстро заживать и болячки Джека, то ли от вонючей жидкости, которой их смазывал фельдшер, то ли от усердного зализывания языком. И вот в одно прекрасное утро, услышав знакомый сигнал, Джек, вместо того чтобы идти в лазарет, пошел в обратную сторону и, спустившись в помещение офицерских кают, забился в укромный уголок и проспал там спокойно до самого обеда.
За обедом, когда он, как ни в чем не бывало, подошел к доктору, Валерий Аполлинариевич не только ничего ему не дал, но еще и выругал:
– Ты отчего это сегодня на перевязку не пришел, а? Гадкая собака!
Это было сказано тоном, которого терпеть не мог Джек. Когда с ним говорили таким тоном, он обычно поджимал хвост и сильно конфузился. Так и теперь, поджав хвост, он отошел от доктора и, подойдя к Шнакенбургу, стал служить и просить голосом. Хлебные шарики все-таки лучше, чем нотация и жалкие слова.
Как обычно у всех пуделей, у Джека был в высшей степени добродушный характер. Съезжая на берег и встречаясь со своими коллегами, будь то фокс с английского станционера «Диана» или пес совершенно неопределенной породы с французского крейсера «Amiral Charner», он отнюдь не задевал их и не лез в драку, как это проделывали обычно матросы с этих кораблей, насосавшись дузики или сногсшибательного греческого коньяка. Понюхав вежливо и деликатно, где полагается по хорошему собачьему тону, у коллеги, он приглашал его поиграть, а то и просто побегать по пыльной Судской улице.
За трехлетнее мое плаванье на одном корабле с Джеком мне лишь один раз довелось увидеть и убедиться, что он умеет не только любить, но и ненавидеть, и ненавидеть страстно и безгранично. Предметом его лютой ненависти оказался судовой пес канонерской лодки «Донец», пришедшей из Черного моря сменить «Хивинца», который получил разрешительный фирман турецкого султана на проход Дарданеллами и Босфором, чтобы идти в Севастополь, в капитальный ремонт.
Между офицерами балтийцами и черноморцами всегда существовал некоторый антагонизм, довольно, впрочем, добродушный, и вместе с тем смешной и непонятный, по существу, ибо и те и другие были птенцами одних и тех же гнезд – единственного на всю Россию Морского корпуса и единственного Морского инженерного училища. Балтийцы задирали носы и сочиняли анекдоты про черноморов, как офицеры блестящего полка со стоянкой в Петербурге или Москве подшучивали над своими же товарищами по училищу, тянущими лямку в захудалом полку, стоящем в Картуз-Березе.
Конечно, ненависть балтийца Джека к своему черноморскому коллеге не может объясняться этим антагонизмом, тем более, что офицеры обоих кораблей – и «Хивинца» и «Донца» – встретились самым дружеским образом, и, даже между командами, за все время совместной стоянки в Судской бухте, пока «Хивинец» готовился к походу, не произошло ни одной драки. По-видимому, у собак, как и у людей, бывают совершенно необъяснимые симпатии и антипатии друг к другу, с первой же встречи и с первого же взгляда
Донецкий пес был потомственным дворянином, светло-желтой гладкой шерсти, с добродушной мордой, с несуразно длинным туловищем на крепких коротких ногах. Он был значительно длиннее Джека, но ниже его. Когда они впервые встретились на берегу, у обоих хвосты поднялись вверх, как палки, и кисточка на джекином хвосте начала подрагивать нервной дрожью. Медленно, на напружинившихся ногах, он подошел к донцу, обнюхал его, и в следующее за тем мгновение они оба уже кубарем катались на прибрежном песке, причем это произошло с такой молниеносной быстротой, что нельзя было заметить – кто из них был зачинщиком драки. Их удалось разнять с большим трудом, и, когда их растащили в разные стороны, схватив за ошейники, оба продолжали рваться друг к другу, задыхаясь от ярости и от сжимающих их глотки ошейников, и ругаясь площадными словами на своем собачьем языке. Когда Джека везли на корабль, он мрачно лежал на баке калимерки, зализывая прокушенную лапу, и ворчал наподобие отдаленного грома.
Весь вечер того дня Джек пребывал в отвратительном настроении духа, а на другой день мне довелось быть свидетелем совершенно невероятного происшествия. В нем Джек показал свойство своего характера, которое менее всего можно было в нем заподозрить, – злопамятность. Собачья душа – такие же потемки, как и человечья.
Лодка «Донец» стояла на якоре неподалеку от нас, в каком-нибудь полукабельтове расстояния. При вестовом ветре, обычном в Судской бухте, черноморская лодка оказывалась у нас на правую раковину
[108]. Каким образом Джек узнал, что его враг живет на «Донце», – я не знаю. Должно быть, увидел его там случайно с нашего высокого полуюта, а может быть услышал его лай. И вот в описываемый мною день я увидел следующую картину:
Джек выходит на верхнюю площадку правого трапа, откуда хорошо виден «Донец», и начинает лаять в его сторону. Через некоторое время с «Донца» слышится ответный лай. Я поднимаюсь на полуют и вижу донецкого пса, стоящего на верхней площадке левого трапа и лающего в нашу сторону. При виде своего врага Джек начинает лаять громче и ожесточеннее, и медленно, не спуская с него глаз, спускается на нижнюю площадку. Его враг делает то же самое. В голосе Джека начинают слышаться истерические нотки, и вдруг я вижу обоих псов, почти одновременно кидающихся в воду и плывущих навстречу друг к другу. Они встретились на полпути между обоими кораблями, и поднимая каскады брызг и пеня воду, вступили в смертельный бой.
– На шестерку! Проворнее! – раздались одновременные команды на «Хивинце» и «Донце».
Это скомандовал я и вахтенный начальник «Донца». Так же одновременно отвалили наши шлюпки и пошли к месту боя. Как и накануне на берегу, псов разняли с большим трудом. Пока наша шестерка гребла к кораблю, Джека пришлось держать за ошейник. Мокрый, искусанный, он захлебывался от ярости и порывался выпрыгнуть за борт, чтобы плыть вновь к своему врагу.
На следующий день мы уходили с Крита.
Подняв якорь и развернувшись носом к выходу, «Хивинец» малым ходом тронулся вперед. Мы проходили близко вдоль борта «Донца». Горнист сыграл «захождение». На «Донце» ответили тем же. На краю мостика, обращенном к черноморской лодке, стоял наш командир, подняв руку к козырьку фуражки; сзади него вытянулся наш штурман, в той же торжественной позе. На обеих лодках команды стояли «смирно», повернувшись лицом друг к другу, и торжественная тишина нарушалась лишь журчанием воды, льющейся из помпы в клюз на облепленный грязью якорь, ритмическим стуком нашей машины и яростным лаем двух псов, нашего – с полуюта и донецкого – с полубака. Обоих держали за ошейники матросы, чтобы они не бросились за борт…
Мы долго чинились в Севастополе, где Джек почти ежедневно бывал на берегу. Там он увидел немало черноморских собак и близко с ними познакомился. Были у него серьезные романы и мимолетные интрижки, кончавшиеся легкими потасовками. Но он ни разу не проявлял такой лютой ярости, какую возбудил в нем первый встреченный им черноморский пес.
