В Гравозе «Хивинец» простоял еще несколько дней, в продолжение которых их постоянным и неизменным гостем был сильно привязавшийся к русским морякам венгерский казак. Накануне ухода корабля он пригласил своих новых друзей к себе в отель, чтобы достойным образом отблагодарить их за ласку и гостеприимство.
Перед заходом солнца на набережной, за кормой «Хивинца», остановился экипаж, запряженный парой вороных коней.
С корабля съехали Чиф, штурман, ревизор и ротный командир. Они заняли места в коляске, а венгерский казак взгромоздился на козлы, сел рядом с кучером и, взяв у него вожжи и бич, повез своих гостей к себе. На нем были те же неизменные суконная венгерка и ведро на голове. На довольно длинном пути от Гравозы до Рагузы, где был отель венгерца, прохожие с удивлением оборачивались и подолгу смотрели вслед экипажу, которым правил австрийский гусарский офицер и в котором сидело четверо каких-то штатских в соломенных шляпах.
Воспоминания об этом последнем вечере и ночи, проведенных в Рагузе и Гравозе, у четырех гостей венгерского казака остались более чем смутными. На следующий день они очень хорошо могли лишь вспомнить большую комнату в отеле Рагузы, посреди которой стоял стол, украшенный цветами и уставленный яствами и питиями в бутылках всевозможных величин и фасонов. Дальше уже все путалось в воспоминаниях участников пиршества: какие-то поездки в экипаже, опять какие-то комнаты со столами и бутылками, какие-то офицеры в иностранной форме, даже какая-то карточная игра. Эта последняя деталь подтверждалась тем, что двое из участников обнаружили на следующий день в своих карманах начисто опустошенные кошельки, тогда как двое других нашли в своих гораздо больше денег, нежели у них было в момент, когда они покидали корабль. Это делает большую честь австрийским офицерам, ибо доказывает, что игра была честная.
Под вечер следующего дня «Хивинец» снимался с якоря.
На набережной, за его кормой, стоял, приложив руку к киверу, гусар, и с грустью смотрел, как на юте русского корабля убирали кормовые швартовы, как запенилась под командирским балконом вода и как медленно стала удаляться от него подрагивающая от работы винтов тупая корма со странной надписью золотыми литерами, начинающейся с буквы икс и эн наизнанку. Глаза его были влажны…
Где ты, славный венгерский казак Сабо Сечини? Уцелела ли твоя забубенная головушка в водовороте страшных событий, разыгравшихся не только над твоей родиной, но и над родиной тех твоих гостей, которых ты вез в тихий летний вечер, погоняя вороных коней, из Гравозы в Рагузу? Или сложил ее в какой-нибудь лихой атаке венгерских гусар, вроде атаки твоего генерала Зарембы на русский Лейб-Бородинский полк, когда целая дивизия таких же венгерских казаков, как и ты, полегла, скошенная русскими пулеметами?…
Глава VIII
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! Где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Пушкин
Винты «Хивинца» будоражили голубые воды Адриатики, оставляя за его кормой пенистый след. Ажурные берега благословенной Далмации, как в очаровательном калейдоскопе, проплывали вдоль правого борта корабля. Влево, в бледно-голубом мареве, нежилась безграничная водная гладь, на которой то там то сям лиловыми конусами и куполами поднимались из воды острова и островки Далматинского архипелага.
Вот и Спалато, по далматски – Сплит, с уцелевшими еще кое-где стенами грандиозного дворца римского императора Диоклетиана, с целым городом времен языческого Рима, раскопанным археологами. Там хивинские офицеры, побродив по плитам римской мостовой, по которым некогда шлепали сандалии римских патрициев и босые пятки рабов с трех континентов, были приведены дававшим им объяснения стариком-археологом в древнеримский кабачок, где все, до мебели и посуды включительно, было таким точно, какими они были в диоклетиановские времена. Старик археолог налил им в чаши золотистый сок благословенных виноградников этого чудесного края, и чокнувшись с редкими гостями с далекого севера, произнес какую-то приветственную, на итальянском языке речь, из которой никто из его гостей ровно ничего не понял, ибо никто не говорил по-итальянски. Хивинцы дружно осушили свои чаши и убедились, что старик понимал толк не только в археологии, но и в вине.
Снова пенистая струя за кормой «Хивинца». Вот уже и Зара, родина знаменитого ликера «Мараскин». Тут уже не понадобилась помощь и объяснения какого-нибудь старика профессора в ликерном вопросе; хивинцы сами были недурными профессорами и сделали солидный запас этого напитка, приобретенного прямо с фабрики.
В Заре уже редко слышится грубое и родное «добар дан», ибо повсюду уже слышна мягкая итальянская речь; чувствуется близость Триеста, австрийского города, говорящего по-итальянски.
Вот, наконец, и он, так напоминающий издали русский Новороссийск, так же как и этот расположенный у подножия круто сбегающих к самому морю невысоких гор. Это сходство усугубляется еще больше, когда в Триесте разыгрывается тот же атмосферный феномен, что и в Новороссийске, – начинает задувать бора. Этот страшной силы ветер, точно бешеный срывающийся с гор, окаймляющих город, от которого вода кипит как в котле и рвутся как нитки толстенные швартовы кораблей, постепенно стихает, по мере удаления в море, так что иной раз в каких-нибудь пяти – десяти милях уже можно встретить штиль. Этот ветер носит почти то же название, как в Новороссийске, так и в Триесте: в первом он называется бора, во втором – борица. Последняя, по справедливости, звучит более мягко, ибо Триест не знает ужаса зимней новороссийской боры, при 15–20 градусах мороза, когда брызги волн на лету превращаются в лед, и судно, обливаемое разбушевавшимся морем, превращается постепенно в бесформенную глыбу льда, который своей нарастающей тяжестью может пустить его, в конце концов, ко дну. Поэтому когда лоцман-далматинец, вводивший «Хивинца» в триестинский порт, начал рассказывать русским морякам об ужасах своей борицы, эти рассказали ему про новороссийскую бору, и старый лоцман должен был сознаться, что есть на Божьем свете виды, которых и ему не приходилось видеть на своем долгом веку.
В Триесте «Хивинец» простоял недолго и перешел неподалеку, в глубину Триестинского залива, где вошел в док австрийского судостроительного завода, где в те времена достраивался будущий русский враг – первый австрийский дредноут «Viribus Unitis».
О том, что в скором времени они станут смертельными врагами, тогда никто еще не думал, и австрийцы охотно взялись увеличить боеспособность «Хивинца», сделав ему кое-какие мелкие починки в машине и покрасив его давно не крашенное днище, каковыми действиями, впрочем, они не сделали его многим страшнее для своего дредноута с его дюжиной двенадцатидюймовых орудий.
Пока лодка стояла в доке, офицеры посещали небольшой австрийский курорт – Муджио, там же, в Триестинском заливе. Его открыл всеведущий Чиф, и офицеры повадились ездить туда купаться.
Купальный сезон был в разгаре, и чудесный пляж Муджио пестрел купальными костюмами, кокетливыми женскими чепчиками и зонтиками, бронзой загорелых тел и оживлялся звонкими детскими голосами и задорным женским смехом. Говор – смешанный, итальянский и немецкий. Вот в этом хоре чужих голосов слышится русская речь. Это – ревизор и Женюра Вишнявов.
