Для этого можно было или использовать сотни тысяч пленных, которые у нас почему-то мариновались в Сибири, или мобилизовать прифронтовое мирное население вплоть до женщин, как это отлично устраивали немцы. А мы чего-то церемонились…
Таким образом, начальство, взвалив все на плечи нашего простолюдина-солдата, тем самым создавало в солдатских массах ропот, глухое недовольство, которое являлось зловещим симптомом грядущих революционных событий. Нужно открыто сказать, что наше высшее командование совершенно не считалось с принципом сохранения живой силы, преувеличенно думая, что русский солдат все вынесет и вытерпит.
Возвращаюсь к прерванному рассказу.
Наступил теплый летний вечер. Звезды мирно мигали в безграничной небесной вышине. Небольшой золотой серп месяца блестел в толпе звезд. Хотя солнышко уже давно закатилось, но на дворе были как будто только сумерки, как это и бывает обыкновенно летом. Солдаты нехотя доканчивали окопы стоя. Часто отдыхали, курили и устало переговаривались. Я наблюдал за работами, но не слишком подгонял измученных солдат, тем более что у меня не было никакой уверенности в том, что мы здесь простоим некоторое время, и, таким образом, работа солдат будет напрасной.
Но несмотря на тяжесть перенесенного дня, физически измученные до последней возможности солдаты все же чувствовали некоторую легкость души оттого, что противник еще не вошел с нами в соприкосновение и можно было без риска для собственной своей жизни стоять и ходить по верху окопов. Нервы наши отдыхали. Но вот впереди, в полуверсте от наших окопов, в кустарнике взвилась неприятельская ракета и ярко осветила местность. В то же мгновение заработал германский пулемет: «Та-к-та-ку-та-ку-так-ку…» Зацыкали и зазвенели рикошетирующие пули. Значит, передовые части противника были уже тут. Все попрятались в окопы. Сразу рассеялось обаяние тихой летней ночи, лишь только пахнуло дыханием близкой смерти…
Наши секреты, встревоженные появлением противника, открыли огонь по тому месту, где стрелял пулемет. Пулемет умолк. Кое-где правее и левее взвились звезды ракет, и слышалась с обеих сторон редкая ружейная стрельба. Вскоре немцы, убедившись окончательно, что перед ними наша позиция, поуспокоились, и в ночной тишине гулко раздавались только одиночные редкие выстрелы. Я прохаживался вдоль окопов, пристально всматриваясь в сторону врага. В темноте мне чудились наступающие неприятельские массы, но это только так казалось. Противник не проявлял активности, и поэтому, видя, что солдаты вповалку спят в окопах как убитые, я не тревожил их, приказав только наблюдателям зорко следить за врагом. Обойдя свой участок, я вернулся в свой неглубокий окопчик, на дне которого на соломе уже спал крепким сном прапорщик Муратов. Я прилег рядом и вскоре тоже задремал. Сон был какой-то нервный. При каждом шорохе или редком ружейном выстреле я открывал глаза и внимательно вслушивался. Но все было тихо под таинственным покровом ночи, а близость противника делала ее еще более загадочной и полной всяких неожиданностей. Только небо было какое-то сероватое, звезды померкли, и месяц закатился. Вдруг я явственно услышал чьи-то торопливые шаги. Я приподнялся на локте. Шаги быстро приближались. Зашуршала земля под чьими-то ногами и посыпалась на солому. В ту же минуту наверху, надо мной появилась солдатская фигура, присевшая на корточки. Я узнал в ней вестового командира нашего батальона.
– Ваше благородие, записка! Прикажете идти?
– Постой!
Я засветил электрический фонарик и прочел записку.
«Нашему полку приказано немедленно отойти от деревни N для дальнейшего следования, оставив застрельщиков
[41]. Нашему батальону приказано быть в арьергарде.
Кап. Шаверов. 5 июня 1915 г.»
Прочтя записку, я поморщился от досады. Очевидно, дела наши были совсем плохи. Я невольно подумал: «Рыли, рыли окопы, и теперь им, то есть солдатам, донельзя утомленным и не успевшим еще как следует отдохнуть, предстоит опять длинный переход». Прапорщик Муратов проснулся и, узнав от меня о предстоящем отступлении, так и подскочил.
– Как, опять? На кой же черт нужно было тут еще рыть эти проклятые окопы? Они, кажется, хотят совсем заездить наших солдат.
Ну, это к добру не приведет…
Недаром солдаты говорят, что Россию продали генералы. А впрочем, наше дело маленькое: слушайся приказаний начальства.
Явился фельдфебель.
– Подними людей и без шума выведи их назад всех в лощинку. Только смотри потихонечку а то немцы заметят, так откроют еще стрельбу Оставь застрельщиков.
– А что, ваше благородие, никак опять уходить будем? – поинтересовался Городенко.
– Да, братец мой. Видно, так нужно.
Ничего не сказал и, только молча вздохнув, пошел этот испытанный герой исполнять мое приказание.
Вскоре из наших окопов повылезли темные солдатские фигуры и длинной цепью, шурша по траве ногами, пошли к указанному мною сборному пункту. Кой у кого звякнет котелок, иной не удержится и кашлянет.
– Тише ты, скотина! – слышался тихий, но грозный окрик какого-нибудь взводного или отделенного.
В полуверсте от наших окопов у деревушки N наш батальон собрался. А впереди редко, как ни в чем не бывало, глухо щелкали наши ружейные выстрелы. Это наши застрельщики, оставленные на произвол судьбы в опустевших окопах, рискуя попасть в плен, исполняли свою скромную, но опасную задачу. Я думаю, не всякий согласился бы очутиться на их месте, и потому обыкновенно на это дело назначались охотники. Спустя час времени после очищения наших окопов они – эти застрельщики – должны были нагнать свои роты.
Едва забрезжил рассвет, как наш батальон выступил в поход. На сей раз в задней заставе была первая рота.
Не стану подробно останавливаться на переходе этого дня, так как таких дней впереди еще было очень много, и описание их наскучило бы читателю. Скажу только, что часам к четырем, когда галицийское солнце нещадно палило, солдаты, задыхавшиеся в пыли, настолько оказались уже замученными тяжелым переходом, непомерной жарой, что буквально еле волочили ноги. Шли, где кто попало, некоторые по дороге, другие по сторонам дороги. Были случаи солнечного удара. Два из них окончились смертью. Некоторые солдаты в изнеможении садились на землю, чтобы перевести дух и затем кое-как следовать за своими, так как каждый хорошо сознавал, что если только он отстанет, то неминуемо попадет в плен. А в плен попадать, как ни было тяжело в данный момент, никому все же не хотелось.
– Ваше благородие, не могу больше итить… – тяжело опускаясь на землю, умоляюще говорил какой-нибудь солдатик моей роты. Мне просто жаль было смотреть на этих несчастных.
– Ничем, брат, помочь тебе не могу. Хочешь, так оставайся… – участливо отвечал я.
Бедный солдатик, напрягая свои последние силенки, кряхтя и кляня свою судьбу, вставал и ковылял за нами. Но некоторые так и не могли подняться и, оставшись, вероятно, попадали в руки немцев. Через каждый час движения давался десятиминутный привал, во время которого все валились на землю на том месте, где стояли, и в то же мгновение засыпали мертвецким сном. Я с прапорщиком Муратовым поочередно ехал на Каштане, и мы шли налегке, если не считать револьвера сбоку, бинокля и походной сумки с картой, и то устали до изнеможения. Но что говорить о солдатах, нагруженных винтовкой, патронами, скаткой
[42], походным мешком и лопатой? А если вспомнит читатель, что мы уже вторые сутки шли почти безостановочно и не спали две ночи, а в минувшую ночь пришлось этим беднягам-солдатам еще и рыть окопы, то неудивительно, что они к концу перехода валились как мухи, вставали, шли, падали, снова вставали и снова шли… Вот какие невероятные трудности помимо смертельной опасности таит в себе война!
