Я терпеливо слушал старика, а когда он кончил, спросил:
– Николай Иудович! Зачем вы всё это говорите мне?
– Затем, чтобы вы всю правду знали, – ответил он.
– А какая польза от этого будет?.. Может быть, вы желаете, чтобы всё сказанное вами стало известно великому князю? – вновь спросил я.
– Что ж? Можете рассказать и великому князю. Я ничего против этого не имею. Расскажите прямо, ничего не скрывая, – сказал он.
– Хорошо! Может быть, великому князю Николаю Николаевичу мне и не удастся всего передать; тогда я передам его брату великому князю Петру Николаевичу, а от него узнает и Николай Николаевич, – ответил я.
Мы по-дружески простились.
Посетив расположенные в Холме госпитали, я вечером направился в Ставку и рано утром 12 мая прибыл в Барановичи.
В 10-м часу утра я был принят великим князем для доклада. Вид его поразил меня. Великий князь не только был расстроен, но и прямо подавлен.
– Ужасные сведения! – сразу обратился он ко мне. – Немцы на Галицийском фронте повели отчаянное наступление. Наши войска не в силах сдержать натиск и начали быстро отступать. Неприятель уже угрожает Перемышлю. Можем и Львов отдать. Сразу будут сметены все результаты купленных столь дорогой ценой за год войны наших успехов. Ведь это ужас!
При таком настроении великого князя, конечно, я не решился докладывать ему о своей беседе с генералом Ивановым и ограничился передачей других впечатлений от своей поездки, решив для щекотливого разговора избрать более удобное время.
Около 6 ч. вечера я направился в свою канцелярию. Проходя мимо великокняжеского вагона, я увидел сидящего у окна за письменным столом великого князя. Он что-то писал. Увидев меня, он приветливо кивнул мне головой. «Пишет письмо великой княгине, настроение лучше, – пожалуй, можно теперь и переговорить», – подумал я и, вошедши в вагон, попросил камердинера великого князя доложить обо мне. Тотчас вернувшийся камердинер объявил: «Великий князь просят». Я вошел в гостиную вагона, куда сейчас же пришел и великий князь. Мы уселись. Сначала я продолжал свой утренний, незаконченный деловой доклад, а затем попросил позволения передать мою беседу с генералом Ивановым, предупредив при этом великого князя, что она не касалась предметов, входящих в сферу моей компетенции и деятельности. Великий князь разрешил. Тогда я со всеми подробностями, ничего не утаивая, передал свой разговор с генералом Ивановым, вернее – его жалобы на великого князя. Великий князь слушал меня совершенно спокойно, хотя и мог усмотреть в жалобах генерала Иванова много обидного для себя. Когда я кончил, тогда он начал говорить.
– Ах, этот Николай Иудович! Ничем его не удовлетворишь, никогда ему не угодишь. Я ли мало ему внимания оказывал, я ли мало говорил с ним? Я и обнимал и целовал его. Всё мало, всё недоволен, обижен. Да что говорить обо мне. Он и государем недоволен. В последний свой приезд государь жалует ему орден Владимира 1-й ст. с мечами, помимо Александра Невского с бриллиантами, которого он не имел. Понимаете ли: жалует ему орден, какого никто не имеет во всей Империи, жалует, минуя огромную награду. Что же вы думаете: он остался доволен? Нисколько! Слышу, что всем и каждому жалуется: «Не мог государь мне лично передать орден, а прислал с флигель-адъютантом». Это государь-то должен был нарочно ехать к нему везти для него орден!.. Хорошо? И так всегда и во всем.
Возьмешь с его фронта какой-либо полк, чтобы помочь Северному фронту, которому всегда тяжелее бывало, ибо там противник – немцы, – страшная обида. А сам всё просит и просит: прислать новые части, прислать пополнения, прислать ружья, пушки, снаряды, обмундирование; просит, когда надо и когда не надо, и всегда в огромном количестве, какого у нас нет, с запросцем, хотя у самого склады ломятся от добра. А откажешь, да что откажешь, – урежешь его требование, – опять кровная обида. И так решительно во всем. И вечно одна песня:
«Может быть, я уже стар, слаб. Может быть, у вас есть более умные, более годные» и т. д.
– Выше высочество! – сказал я. – Я Николая Иудовича давно знаю, как знаю и его манеру поплакать, запросить лишнее, чтобы, если урежут, всё же больше осталось… И тут я совсем не сторонник его. Но, может быть, в чем-либо другом он и прав. Вот, например, его жалоба на порядок военных совещаний с Главнокомандующими. Вы не присутствуете на них. Начальник штаба и совещается с главнокомандующими и докладывает вам результаты совещания. Я уже не буду говорить о том, что главнокомандующие могут обижаться, что вы не удостаиваете их вашего присутствия и личной беседы. Но тут надо обратить внимание и на другое. Я не могу допустить мысли, чтобы ваш начальник штаба намеренно извратил или недоговорил вам что-либо принятое на совещании. Но всегда и во всей ли широте может он воспринять точно и объективно передать всё сказанное главнокомандующим и всё нужное выведать от них? Может быть, главнокомандующие когда-нибудь именно вам, а не начальнику штаба хотели бы сказать что-либо. С другой стороны, может быть, именно, вы смогли бы в докладах главнокомандующих уловить то, чего не уловил начальник штаба, а затем сами поставили бы главнокомандующим вопросы, ответы на которые шире осветили бы вам положение дела…
В заключение я попросил прощения, что коснулся не своего дела.
– Нет, я очень благодарен вам, и впредь будьте со мной откровенны, – сказал мне великий князь.
На другой день генерал Крупенский, которому я рассказал об этой беседе, сообщил мне, что приказано готовить поезд к поездке в штаб Юго-Западного фронта, к генералу Иванову.
– Это ваш разговор повлиял, – сказал он.
Кажется, 14-го вечером мы выехали из Ставки. Поезд прибыл в Холм 15-го. Генерал Иванов в походной форме стоял на перроне вокзала, поглаживая свою длинную окладистую бороду. Когда поезд остановился, я первым вышел из вагона, чтобы предупредить старика.
– Я всё передал великому князю, – шепнул я, здороваясь с ним.
– Хорошо, хорошо! Благодарю, – ответил он. В это время подошел к нему начальник штаба генерал Янушкевич со словами:
– Великий князь просит вас к себе.
Оба они направились к вагону Верховного. Подойдя к вагону, Николай Иудович остановился. «Пожалуйста, войдите!» – обратился к нему Янушкевич. «Нет, вы идите вперед!» – возразил генерал Иванов. «Великий князь просил вас одного», – сказал Янушкевич. «Нет, нет, и вы со мной идите; без вас я не пойду», – засуетился генерал Иванов. «И тут сказался Николай Иудович», – сказал мне знавший о моем разговоре с великим князем генерал Янушкевич, описывая на обратном пути из Холма этот эпизод.
О чем говорил великий князь с генералом Ивановым, я не знаю. Ни тот ни другой не рассказывал мне. Когда поезд тронулся, великий князь пристально взглянул на меня и, улыбаясь, сказал: «Ублаготворил… не знаю: надолго ли?»
Кажется, в апреле 1915 г. главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал Н.В. Рузский заболел и был заменен генералом Алексеевым.
Имя генерала Рузского я впервые услышал в 1904 г., после объявления Русско-японской войны. Мой сослуживец по Академии Генерального штаба, толковый, честный и благородный полк. В.И. Геништа с восторгом тогда отзывался о Рузском, как об одном из лучших наших генералов. В ноябре 1904 г., с разделением Маньчжурской армии на три армии, генерал Рузский был назначен начальником штаба 2-й армии (генерала Гриппенберга). Но скоро он заболел, покинул армию и уже не возвращался к ней. Свои дарования, таким образом, Рузскому не удалось проявить. На Великой войне я впервые встретил его в начале сентября 1914 г. в Ровно, когда он командовал 3-й армией и уже прогремел, как герой взятия г. Львова. В сентябре этого года он был пожалован званием генерал-адъютанта и вскоре, после отрешения генерала Жилинского от должности главнокомандующего за поражение под Сольдау, был назначен главнокомандующим Северо-Западным фронтом. После этого я много раз видел его в Ставке и имел возможность изучить его, когда он за завтраками и обедами сидел рядом с великим князем. Выше среднего роста, болезненный, сухой, сутуловатый, с сморщенным продолговатым лицом, с жидкими усами и коротко остриженными, прекрасно сохранившимися волосами, в очках – он в общем производил очень приятное впечатление.
