В тесном кругу, за столом, государь был чрезвычайно милым и интересным собеседником, а его непринужденность и простота могли очаровать кого угодно. С ним можно было говорить решительно обо всем, говорить просто, не подбирая фраз, не считаясь с этикетом. Чем прямее, проще, сердечнее, бывало, подходишь к нему, тем проще и он относится к тебе. Однажды, по возвращении моем из Петрограда, государь за столом спрашивает меня:
– Хорошо съездили в Петроград?
– Совсем измучился, – отвечаю я, – разные посетители и просители так извели меня, что я, наконец, захватив чемодан, удрал к брату и уже на другой день от него выехал на вокзал.
– Понимаю это… – сказал государь, – со мной не лучше бывает, когда приезжаю в Царское Село. Но мне убежать некуда…
– Я, ваше величество, не считаю свое положение завидным, но с вами ни за что не поменялся бы местами, – выпалил я.
Государь посмотрел на меня с удивлением, а потом с грустью сказал:
– Как вы хорошо понимаете мое положение!
Иногда государь трогал своим вниманием и сердечностью. Когда в июне 1915 г. умер мой родственник, сельский священник, и я обратился к государю с просьбой разрешить мне поездку на похороны, он с самым сердечным участием начал расспрашивать о покойном, об его семье, его службе и пр.
После кофе государь вставал из-за стола, осеняя себя крестным знамением, и направлялся в зал. Если он проходил мимо меня, я молчаливым поклоном благодарил его за хлеб-соль. Это же делали и многие другие. Государь приветливым движением головы отвечал на благодарность. Вслед за государем направлялись и все трапезовавшие. Не переставая курить, государь обходил гостей, беседуя то с одним, то с другим. Если тут были «новые», т. е. приезжие, то им уделялось особое внимание. Они преимущественно удостаивались царской беседы. Во время разговора с гостем государь часто почесывал левую руку около плеча или ногу и очень любил поддакивать, когда разговор был угоден ему: «Ну, конечно!» или «Именно так!», «Ну, само собою понятно!»
Беседа государя не могла удовлетворить того, кто ожидал увидеть в ней величие и мудрость монарха, но зато она не могла не тронуть собеседника своей простотой и сердечностью. Государь не касался в беседе ни отвлеченных, ни даже государственных вопросов – всё свое внимание он сосредоточивал на личности того, с кем он говорил, выказывая живой интерес к его службе, к его здоровью, к его семейному и даже материальному положению и т. п.
Постороннего же наблюдателя не могли не удивить то спокойствие и добродушие, то долготерпение, с которыми государь выслушивал неудачные ответы, нелепые просьбы, бестактную болтовню некоторых собеседников. Вспоминаю несколько случаев. Осенью 1916 г., после обеда, государь обходит гостей. Вот он остановился почти у дверей своего кабинета и беседует с каким-то полковником, которого я впервые вижу. В это время подходит ко мне великий князь Сергей Михайлович с вопросом:
– Вы знаете этого полковника, с которым теперь беседует государь?
– Нет, не знаю. Но по погонам вижу, что он из 17-го пехотного Архангелогородского полка, – отвечаю я.
– Да, это – новый командир 17-го Архангелогородского полка; назначен из воспитателей корпуса. Какое он впечатление производит на вас? – продолжает великий князь.
– Никакого, – ответил я.
– А на меня он производит такое впечатление, что через два месяца его выгонят из армии, – сказал Сергей Михайлович. Только великий князь произнес эти слова, как государь вдруг оставляет своего собеседника и быстро через всю залу направляется к дежурному штаб-офицеру, который теперь стоял рядом со мной.
– Скажите, – обратился к нему государь, – где сейчас стоит 17-й Архангелогородский пехотный полк? На Западном фронте?
– Так точно, – ответил штаб-офицер.
– А вы не знаете, где именно? Какой ближайший к нему город? – спросил государь.
– В Барановическом направлении, ближайший город – Несвиж, Минской губ., – ответил штаб-офицер.
– Ну, то-то же, Несвиж! А то я спрашиваю полковника: через какой город он поедет отсюда в свой полк? Он отвечает мне: «Через г. Свияжск». Ведь Свияжск Казанской губ., – улыбаясь, сказал государь.
Великий князь Сергей Михайлович, стоявший тут же и слышавший весь разговор, говорит после этого мне:
– Слышали? Разве не угадал я? Пожалуй, еще скорее выгонят.
От штаб-офицера государь подошел к стоявшему вблизи полковнику гр. Толю, командиру 2-го Павлоградского лейб-гусарского полка. Полковник был из разговорчивых, и государю приходилось больше молчать и слушать. О чем же болтал полковник? Только о наградах. Такой-то, мол, офицер был представлен им к Владимиру 4-й ст., а дали ему Анну 2-й ст.; такой-то – к золотому оружию, а дали орден. Потом перешел на солдат. Такого-то наградили вместо Георгия 4-й ст. Георгиевской медалью и т. п. И государь спокойно слушал жалобы этого полковника, который, прибыв с фронта, не нашел сказать своему государю ничего более серьезного и путного, как осаждать его такими жалобами, какие легко и скоро мог уладить его начальник дивизии (в военное время представления к орденам, включая Владимира 4-й ст., не доходили до государя, а удовлетворялись командующими и главнокомандующими. Солдатскими отличиями награждали даже начальники дивизий).
Приведу еще один пример деликатности государя.
Благочинным Черноморского флота в 1915 г. состоял настоятель Севастопольского морского собора, кандидат богословия, протоиерей Роман Медведь. Это был очень своеобразный человек. Очень начитанный и умный, столь же настойчивый, он всё время хотел быть величавым и важным: и в движениях, и в поступках, и в речи.
Говорил медленно, всегда наставительно и серьезно; казалось, что каждый жест его руки, каждое движение его мускула на лице были рассчитаны, чтобы произвести впечатление. Нечего уже говорить о совершении им богослужений, где он совсем становился «святым».
Такое важничанье не совсем гармонировало с наружным видом о. Медведя: маленького роста, очень моложавый (хотя ему шел 40-й год), безбородый, что его еще более молодило, – он не подходил для той роли, которую брал на себя, и одним казался смешным, а другим – несимпатичным. На этой почве у него в Черноморском флоте среди офицеров было много противников. Последние, впрочем, имели и другой повод для негодования против него.
О. Медведь всё же умел подчинять других своей воле. Так, ему удалось совершенно завладеть сердцем очень доброго и симпатичного, но слабовольного командующего Черноморским флотом адмирала Эбергардта. Дело дошло до того, что во флоте начали повторять: флотом командует не адмирал Эбергардт, а протоиерей Медведь.
Однажды протоиерей Медведь попросил у адмирала Эбергардта позволения совершить на одном из военных кораблей поход до Батума и обратно для лучшего ознакомления со службой священника на корабле. Адмирал, конечно, разрешил.
Офицеры корабля, на котором пришлось плыть о. Медведю, оказались не принадлежащими к числу его поклонников. Это обнаружилось сразу: войдя в отведенную для него каюту, о. Медведь увидел повешенного за хвост к потолку игрушечного медведя. Беседы за столом то и дело сводились к охоте на медведей и т. п. Но, как на беду, корабль был застигнут в пути бурей, а о. Медведь оказался подверженным морской болезни. Офицеры потом рассказывали: «В естественной истории это был, вероятно, первый случай, что медведь ревел белугой».
